|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава пятая. От Мурмана до Парижа
"Так и в искусстве: кто очень ново начинает понимать дело, все силы того уходят на открытие идеи, и он зачастую гибнет, как погиб Клод Лантье у Золя в «L'oeuvre».
Другие, с более слабой инициативой, проходят по мосту и двигаются вперед. Боюсь, что К.Коровин - мост."
(Из дневника В.Персплетчикова)
Бесконечными рваными рвами тянутся свинцовые волны. Живой свинец переливается из рва в ров. Тусклым отблеском старого зеркала оживает на гребнях. Густеет в сумраке глубоко запавших теней. Морозной радугой стынут в воздухе редкие брызги. Прошитое тяжелой дрожью судно карабкается к гребню рва, повисает на переломе носом и кормой, беззвучно проваливается, чтобы, судорожно ухватясь винтами за воду, начать новый подъем.
Тугой ветер рвется у низких туч, слишком тяжелых, налившихся снегопадом, чтобы сдвинуться над водой. Край земли, бурый, голый, в острых спадах выеденных непогодой камней, в яростном клокотании грязной пены. Баренцево море. Мертвая зыбь.
Неуловимый поворот руля. Лишнее мгновенье на гребне, и навстречу могучему раскату стремительно летит каменная гряда, взрезанная клокочущим протоком. Еще рывок в грохоте рухнувшей лавины - и тишина. В пологих берегах неподвижно налита густая синева. Ломким стеклом замирает прозрачный воздух. Вспыхивают яркой рыжиной на прорвавшихся всплесках солнца мертвые валуны. Робким отсветом зелени заливается прибрежная галька.
И небо в скупых расщелинах облаков начинает теплеть розовато-лиловыми перламутровыми переливами.
Бухту Иоканьгу - одну из загадок сурового Мурмана - знают и сегодня слишком немногие. В конце прошлого столетия о ее существовании не догадывался почти никто. Но побережья Белого и Баренцева морей именно тогда начали привлекать к себе интерес, необжитые, неизведанные и такие близкие от обеих русских столиц. В подъеме, который переживала русская промышленность, их не могли забыть. Сюда выбираются первые экспедиции разведать местные возможности и богатства.
Рождается проект соединения Севера железной дорогой с Москвой. Все представлялось возможным, все имело смысл, но и требовало денег, а приходилось рассчитывать только на поддержку и субсидии промышленников - правительство предпочитало оставаться в стороне.
Одним из первых в новых краях оказывается С.И.Мамонтов. Хлопочет о специалистах, тем более о капиталах и, значит, о популяризации своих начинаний. Отсюда предложение Коровину и Серову поехать на Мурман, а позже показать публике свои работы. Коровин принимает предложение почти восторженно. И дело не в рассказах очевидцев - много ли они могут дать живописцу! - и даже не в архангелогородских этюдах Прянишникова, который успевает побывать на Севере в конце восьмидесятых годов.
Едва ли не важнее тот дух первооткрывательства и новизны, на который так охотно откликался Коровин в современной русской жизни.
В середине августа 1894 года М.В.Нестеров пишет Аполлинарию Васнецову: «Из Вашего письма я узнал, что Костя Коровин и Серов поехали по поручению С.И.Мамонтова на Север в Архангельск, в выборе художников Савва Иванович оказался, не находчивым; что будет делать Костенька, например, в Соловках, как он опишет природу могучего и прекрасного Севера?!»
Нестеров сам мечтал о такой поездке, но он не одинок в своих сомнениях. Многие недоумевали, что найдет для себя Коровин, такой чуткий к цвету и отзывчивый на него, на Кольском полуострове, если даже Франция после первых испанских впечатлений прошла для него как будто незамеченной. Тем более не могла отвечать его впечатлительному внутреннему складу суровость и отчужденность Севера. И это не говоря о прямом сопоставлении Париж-Мурман: Коровин направляется на Север как раз из Франции.
Когда-то, за полвека до появления первых коровинских работ, когда искусство еще делало первые шаги от условных страстей к человеческому чувству и художники, оставшиеся в истории как романтики, учились видеть переживания живого, реального человека, самой большой загадкой и задачей было разглядеть эти чувства.
Приглушенные повседневным течением жизни, они казались неразличимыми рядом с привычной ясностью и однозначностью декламации, театральной позы: ничто не происходило в жизни, и все высокое, значительное могло совершиться только в искусстве.
Человеческое чувство ускользало от глаз, и невольно приходилось обращаться к тем критическим, единственным в своей напряженности моментам, когда исключительность обстоятельств заставляла человека подниматься до взлета настоящих страстей. Минуты смертельной опасности, отчаяния, гнева оживали на полотнах Делакруа, Жерико, Карла Брюллова, как и в картинах пейзажистов того же направления сцены бури, грозы, полные таинственности лунные ночи или торжественные закаты.
В чем-то Коровин, напоминает тех мастеров в своем упрямом поиске все новых и новых впечатлений. Они не ведут к живописным путевым заметкам такого рода отчеты о «дорожных впечатлениях» ему совершенно чужды, но как бы обостряют глаз и чувство художника, его реакцию на окружающее. В постоянной смене впечатлений он обретает возможность о которой пишет в письме Аполлинарию Васнецову:
«Для тебя, как художника, который пишет по впечатлению, работать в другой совсем стране еще гораздо лучше, так как сильней вспоминается родина и суммируются впечатления».
То, что происходит, напоминает чудо. Чуть не впервые в жизни. Коровин не испытывает потребности привыкать к новому месту, разбираться в своих впечатлениях, чтобы найти их суть. Кажется, его глазам сразу предстает главное и только главное. Взгляд не отвлекается никакими подробностями и мелочами их нет, никаким разнообразием красок - они предельно сдержанны.
Поэтому так легко сосредоточиться на своем внутреннем состоянии и выразить его предельно лаконично, обращаясь ко всем доступным живописи средствам, когда надо усилить каждый взятый цвет, его оттенок, каждый мазок и особенности того, как он положен на холст.
Ледовитый океан... В грузном раскате переливаются бесконечные, тяжело взбухающие над поверхностью воды волны. Тягучие, плавные мазки словно отсчитывают их неустанное колыхание, подъемы, провалы, ледяные просветы отдельных гребешков. Призрачной размытой полосой ложится за ними далекий берег. В мутной пелене неба металлическим тусклым шаром повисает клонящееся к горизонту солнце.
Вода обретает большую материальность, чем земля, большую плотность и весомость. И поэтому так понятно, почему в ней не ныряют - по ней мчатся в стремительном движении оживающие глубоким темным тоном лоснящихся тел киты. Сколько раз Коровин будет обращаться к этому образу - панно на Всероссийской Нижегородской и Всемирной Парижской выставках, которое покажет в 1901 году в Дармштадте (Германия), наконец, в постановке «Конька-Горбунка», где в декорациях 1910 года появится огромная, весело ухмыляющаяся Рыба-Кит, озорной и буйный дух все того же Ледовитого океана.
Следующая страница...
|
