|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава первая. Дорога в жизнь
"Как же ты, как это так - живопись... Кто же это тебя надоумил - в художники?"
(Л.Каменев - К.Коровину)
В стеклянной стене широко распахнувшегося на площадь вокзала плыли облака. Солнце речной рябью подшивало козырек далеко выдвинутой крыши, сыпалось искрами на мокром асфальте.
С пригорка текла шелестящая лента машин, вздрагивала секундными остановками, продолжала свой путь. Указатели отчеркивали сходы вниз, где за тоннелями ждали у платформ поезда (Черное море, Крым...). В руках прохожих тяжелым бархатом наливались первые розы. Над луговинами газонов чуть тлел душный запах сена.
У огромного, на квартал, белоснежного дома незаметной петлей задевал площадь трамвай, чтобы тут же исчезнуть в листве непонятно разросшихся деревьев. Курский, Сыромятники - они уже пересчитаны новым счетом. Но все равно здесь и отсюда начинался путь в детство. В чужое детство.
Можно годами сидеть в архивах. Можно делить все время между документами и запасниками музеев. Знать из них о художнике почти все и не узнать о живом человеке ничего. Но ведь живой человек в своих впечатлениях, переживаниях, ощущениях и есть тот единственный стержень искусствоведческого исследования, которому необходимы, но без которого и теряют подлинный смысл любые факты биографии, мысли, поступки мастера.
Скольким поколениям историков не приходило в голову поинтересоваться, каким был скульптор Тутмос из древнеегипетского города Тель-Амарны, который создавал портреты Нефертити. Разве недостаточно его произведений? В наши дни каждый скажет - достаточно, но никто не откажет себе в праве и потребности задать вопрос: все-таки что же он за человек?
По отдельным случайным словам из папирусов, по надписям на стенах сооружений, отделенных от нас тысячами лет, по обрывкам литературных произведений, отдавая себе в том отчет или нет, мы ищем пути к человеку, дорогому нам своим творчеством, близкому своей похожестью хоть в чем-то на каждого из нас.
И разве не через понимание живого человека впервые решилась загадка творчества великолепного русского портретиста петровских лет Ивана Никитина, больше двух веков обвинявшегося в измене идеям переустройства России, отказе от живописи ради возвращения к иконе?
Шпага с поношенной портупеей, от руки переписанные ноты фуги Баха, книги на итальянском языке с торопливыми пометками по-латыни, пара пистолетов в ящике со сломавшимся замком - даже в простой описи личных вещей утверждали настоящего Никитина.
Но чтобы до конца понять их смысл (ведь это всего лишь начало XVIII века!), обрести психологическую достоверность вновь открытого человека, как же важно отыскать в нашем Измайлове всеми забытую речонку Серебрянку, через которую он ходил пешком, заглянуть во двор его детства в Саввинском переулке, неподалеку от Новодевичьего, где отцу Никитина поручил Петр I следить за заключенной в монастырь царевной Софьей, определить хотя бы место его двора на Тверской - улице Горького, которое занял сегодня театр имени Ермоловой.
Зато с Константином Коровиным таких трудностей не может быть: недавние годы. Как ни изменилась Москва, они еще есть - улицы, дома, даже квартиры под теми же номерами, простым равнодушием историков оставшиеся за кругом общего внимания. Коровинская Москва еще жила, и, казалось, ее оставалось всего лишь свести с тем, что было написано, а главным образом рассказано о художнике.
Девчонка в расклешенных брюках под ковбойским поясом с бахромой вскакивает на переднюю подножку: «Люська, как тормоза?» - «Порядок. Проверь давление на задней двери».- «Ага».- «Привет». Смена водителей. И трамвай - пусть с мягкими сиденьями, пусть с автоматическими дверями и напоминанием по радио:
«Не забывайте своевременно и правильно...» - но все равно коснувшийся прошлого, трамвай разворачивается к Яузе, поднимается к Андроникову монастырю. Еще остановка и...
Конечно, это была старая Москва. Не древняя - просто отступившая в прошлый век. Но какая непривычная. Особенная. Широкие - не заметишь трамвайных путей! - как по линейке расчерченные улицы. Полотнища густой зелени в тени старых лип. Дома - одинаковые, сбитые в плотный ряд. Все каменные, все в два этажа, с ровными, не выше, не ниже, окнами и прорезями подворотен.
Вся разница, что на одном примостилась у окон пара витых колонок, на другом пробежала под крышей незатейливая, выложенная кирпичом «дорожка». Улица Школьная, давняя Рогожская.
Коровин вспоминал: «У нас в Рогожской». «У твоего деда в Рогожской», - повторял связанный давним знакомством с коровинской семьей пейзажист Лев Каменев. Спустя полвека досужий журналист, якобы со слов художника, расскажет о дедовском доме, все там же, в Рогожской, с колоннами, с залом, где на хорах играли музыканты, без которых богач дед и не думал садиться за стол, - чего не позволят сказочные капиталы!
Рогожских было много - целых пять: нынешние Школьная, Библиотечная, Вековая, Пролетарская, Трудовая. Но даже сегодня, среди громад двенадцатиэтажных корпусов, можно угадать их былой и точный порядок. Школьная - Первая с самыми добротными домами. На Второй среди таких же домов нет-нет да промелькнет дом попроще - с кирпичным низом, деревянным верхом.
На Третьей - не редкость деревянный, а там и одноэтажный, и так все победней и подешевле до последней улицы Рогожского городка. Зато за каждой подворотней приволье развороченного закаменевшими буераками двора. Ряды неказистых служб - конюшни, сараи. В густом цветении разросшихся на развалинах каменных заборов кустов следы исчезнувших коновязей, навесов.
Рогожская в первой ассоциации - старообрядцы, центр «древнего благочестия», отрешившегося от новой жизни, ушедшего в незыблемость обычаев, порядков, нравов, крутых и истовых, как у боярыни Морозовой. Так думалось многим биографам Коровина. Но неожиданная подробность.
Следующая страница...
|
