Конст.Коровин, 1893

- Я говорю только про натуру. Вы ведь пишете о натуры дачу.
- Да, с натуры. И вижу - у меня не выходит. Ведь это пейзаж Я думал - просто А вот, поди - что делать - не пойму. Отчего это Фигуру человека, быка нарисую А вот пейзаж, дачу - пустяки, а вот поди: не выходит Алексей Кондратьевич Саврасов был у меня, смотрел, сказал мне 'Эта желтая крашеная дача - мне смотреть противно, не только что писать. Вот чудак какой. Он любит весну, кусты сухие дубы дали реки. Рисует тоже, но неверно. Удивлялся - зачем это я дачу пишу, - и Сорокин добродушно засмеялся.
После завтрака принесли краски. Сорокин смотрел на краски. Я клал на палитру много:
- Боюсь я, Евграф Семенович, попорчу.
- Ничего, порти, - сказал он.
Целым кадмиумом и киноварью я разложил пятна сосен, горящих на солнце, и синие тени от дома, водил широкой кистью.
- Постой, - сказал Сорокин. - Где же это синее? Разве синие тени?
- А как лее, - ответил я. - Синие.
- Ну хорошо.
Воздух был тепло-голубой, светлый. Я писал густо небо, обводя рисунок сосен.
- Верно, - сказал Сорокин.
Бревна от земли шли в желтых, оранжевых рефлексах. Цвета горели невероятной силой, почти белые. Под крышей, в крыльце, были тени красноватые с ультрамарином. И зеленые травы на земле горели так, что не знал, чем их взять. Выходило совсем другое. Краски прежней картины выглядывали кое-где темно-коричневой грязью. И я радовался, торопясь писать, что пугаю моего дорогого, милого Евграфа Семеновича, моего профессора. И чувствовалось, что это выходит каким-то озорством.
- Молодец, - сказал, смеясь, Сорокин закрывая глаза от смеха. - Ну, только что же это такое? Где же бревна?
- Да не надо бревен, - говорю я. - Когда вы смотрите туда, то не так видно бревна, а когда смотрите на бревна, то там видно в общем.
- Верно, что-то есть, но что это?
- Вот это-то есть свет. Вот это и нужно. Это и есть весна.
- Как весна, да что ты? Вот что-то я не пойму.
Я стал проводить бревна, отделяя полутоном, и сделал штампы сосен.
- Вот теперь хорошо, - сказал Сорокин. - Молодец.
- Ну вот, - ответил я. - Теперь хуже. Суше. Меньше горит солнце. Весны-то меньше.
- Чудно. Вот от того тебя и бранят Всё ты как-то вроде нарочно назло.
- Как назло, что вы говорите, Евграф Семенович?
- Да нет, я-то понимаю, а говорят, все говорят про тебя...
- Пускай говорят, только вот довести, все соединить трудно, говорю я. - Трудно сделать эти весы в картине, что к чему. Краски к краске.
- Вот тут-то вся и штучка. Вот что. Надо сначала нарисовать верно, а потом вот как ты. Раскрасить.
- Нет, - не соглашался я. И долго, до поздней ночи, спорил я со своим милым профессором, Евграфом Семеновичем. И посоветовал я ему показать это Василию Дмитриевичу Поленову.
- Боюсь я его, - сказал Евграф Семенович. - Важный он какой-то
- Что вы, - говорю я, - это самый простой и милый человек. Художник настоящий, поэт.
- Ну и не понравится ему моя дача, как Алексею Кондратьевичу Чудаки ведь поэты.
- Нет, - говорю. - Он не смотрит на дачу. Он живопись любит, не сюжет. Конечно, дача не очень нравится, но не в том дело. Цвет и свет валено, вот что.
- А ты знаешь, я никогда об этом не думал. Пейзаж - это, я так полагал, - дай попробую, думаю, - просто...
Когда уходил от Сорокина, то он простился со мной, смеясь, сказал:
- Ну и урок. Да задал ты мне урок, - и он сунул мне в карман пальто конверт.
- Что это вы, Евграф Семенович?
- Ничего, возьми. Это я тебе... сгодится.
Я ехал домой на извозчике. Вынул и разорвал конверт. Там лежала бумажка в сто рублей. Какая была радость.