Конст.Коровин, 1893

Оглянувшись, я увидел Алексея Кондратьевича. В короткой ватной кофте с пледом на плечах. Что-то было мрачное в его огромной фигуре. Я подошел к нему - он ласково улыбался.
- Что, - спросил, - с вечерового домой идешь?
- Здравствуйте, Алексей Кондратьевич, - обрадовался я.
- Вот что, Костенька, пойдем. Пойдем - я тебя расстегаем угощу, да, да... Деньги получил. Пойдем...
И он взял меня за руку.
- Пойдем вот сюда, - показал он на угловой трактир.
Проходя мимо ряда извозчичьих саней, лошадей с подвязанными на мордах мешками с овсом, мы взошли на крыльцо деревянного трактира. Сразу, когда вошли, пахнуло теплом, чаем, запахом пива. В трактире было много народа, больше извозчиков. За длинной стойкой в жилете и голубой рубашке навыпуск - хозяин, а за ним на полках - бутылки. Половые в белых рубахах бойко носили подносы с чайниками и бутылками.
Саврасов прошел в глубину, где было просторнее, выбрал стол у окошка, сказал мне:
- Садись...
А сам пошел к стойке и что-то говорил с хозяином. Когда возвращался ко мне, то при свете ламп я увидел, что одет он странно, на него посматривали, оборачивались сидевшие за столами.
«Что это такое, - подумал я. - Что с Алексей Кондратьичем случилось, что он так странно одет...» Подойдя, он развернул с шеи большой шерстяной шарф, сбросил плед, снял шляпу и положил около на стул. Воротник грязной рубашки был повязан ярко-красным бантом... Как странно...
- Да, Костенька, - сказал он, - да, мы возьмем сейчас расстегаи... Тут умеют... И уха. А сначала тарань...
Расторопный половой поставил тарелки и большую копченую селедку, подал в графине водку и рюмки. Алексей Кондратьевич отставил одну рюмку, сказал половому:
- Убери. Подай грузди.
Налил из графина рюмку, и я увидел, когда он ее подносил ко рту, кап дрожали его большие пальцы. Выпив, взял рукой кусок тарани и ел с пальцев, глядя на меня темными глазами, особенными. Будто, какие-то пуговицы, а не глаза глядели на меня. Он опять жадно пил и ел долго молча. И вдруг сразу оживился, глаза изменились, как будто он проснулся что-то вспомнил и улыбался. Сказал:
- Деньги... да, да, деньги... Я деньги сегодня получил. Не много. Не платят много. Но приятные деньги. Да, да... Человек приятный, понимает не слепой, серьезный. В душе любовь у него, с чувством человек. Вот видишь ли, Костенька, какой я чудной, никак одеться не могу, все врозь пошло. Галстук красный, надену - думаю лучше, все же я артист, ну, пускай смотрят. А вот ему все равно, понимает, ему все равно - какой я, он понимает, что жизнь гонит кого как. Он уважает искусство - картину уважает... Видно, когда смотрит, ясно видно. Скупой, конечно, но деньги его приятны. А вот есть тяжкие деньги, есть такие деньги за картину, с соусом а соус такой - с упреком, поучением, и видно, что благодетель. Он, конечно, поднадуть хочет тебя, в нем человека йоты, одной йоты нет... Ну, доволен, доволен - бог с ним, все равно, спасибо и тому. Павел Михайлович Третьяков - большой человек. Сказки: Репин - его картину купила бы Академия или вельможи наши? Нет, не купили. И Репин не мог бы писать. Кто собрание сделал? Третьяков, фабрикант. Это не просто. Это - гражданин. Это - человек. Он мыслил, любил, Россию любил. Хочет взять у меня картину. Елки по овражку идут, вниз спускаются к роднику. Трудная вещь, зеленая. Ничего. Не кончена, не могу окончить, лета жду, зимой не могу. Пришел к нему в контору. Говорю: «Да вот, Павел Михайлович, нужно мне полтораста рублей, очень нужно». А он смотрит на меня и платком нос трет, и думает, и говорит мне: «Вы бы, Алексей Кондратьевич, окончили бы елки-то. Хороша картина... Ну и получили бы сразу все. Да... Подождите, - говорит, - ох-ма, я сейчас вернусь и принесу вам из конторы деньги». «Как странно», - подумал я, и сделалось мне как-то страшно и унизительно. Я взял и ушел. Рукавишникову говорил он: «За что на меня обиделся Саврасов?» Нашел он меня, да, нашел. Только елки я отдал другому. Да, да... Всем чужие мы, и своим я чужой. Дочерям чужой...
Саврасов налил в рюмку водку и выпил.
- Куда, куда уйти от этой ярмарки? Кругом подвал, темный, страшный подвал, и я там хожу...
Глаза Алексея Кондратьевича остановились и тупо смотрели куда-то. В них была жуть. Я взял его большую руку, взволнованно сказал:
- Не пейте, Алексей Кондратьевич, вам вредно... не пейте...
- Молчать, щенок, - крикнул он, вскочив. В его глазах блеснул синий огонь. Он быстро пошел по трактиру к стойке буфета, как-то топая по полу опорками. Одна опорка соскочила с ноги, он нагнулся, растерянно потянул чулок и упал. Я подбежал к нему, надел опорку на ногу и помог ему встать.
У стойки он платил деньги и еще пил. Вернулся к столу, надел шарф плед, шляпу, сказал мне: «Пойдем».