|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава третья. Эти особенные люди, продолжение
Коровин возвращается в Москву полный новых идей. У него и в мыслях нет повторять манеру Врубеля. Зато он неожиданно изменяет привычным маленьким размерам своих картин и начинает писать большие полотна - в них можно было сложнее и точнее разработать эмоциональную характеристику людей, предметов, среды, в которой они находятся.
В большинстве своем это портреты в натуральную величину, но и совсем необычная в коровинском творчестве картина «Северная идиллия».
Скорее всего здесь сказалось впечатление от первых сказочных полотен Виктора Васнецова - он совсем недавно показал «Аленушку» и «Трех царевен подземного царства» - и от увлечения народными темами и национальным искусством поленовского кружка. Но, может быть, самым важным было желание попробовать свои силы в символических образах, подобных врубелевским («Вот он водяного напишет, а я нет»).
Коровин был прав в скептической оценке своих возможностей подобного рода. Его пейзаж - это всегда образ живого переживания художника, который невозможно совместить ни с какой условностью или символикой. Отсюда возникает неизбежный разрыв. Кажется, в атмосферу тонко пережитого настроения природы входят актеры, едва ли не жители Берендеевой слободы из «Снегурочки», которую недавно пришлось художнику оформлять.
И характерно, что, поняв смысл возникающего противоречия, Коровин никогда больше не попытается обратиться к символическим сюжетам, даже в декоративных панно, изображавших отдельные местности России. Но все же в «Северной идиллии» это была необходимая проверка себя, своих возможностей, метода.
О новой и опять неожиданной встрече с Врубелем Коровин расскажет подробней, чем о любом другом событии своей жизни: «Прошли годы. Однажды в октябре поздно вечером я шел в свою мастерскую на Долгоруковскую улицу. Фонари светили через мелкий дождик. На улице грязно. «Костя Коровин!» - услышал я сзади себя. Передо мной стоял М.А.Врубель. «Миша! Как ты здесь? Пойдем ко мне. Послушай, как я рад. Миша, Миша!»
Я держал его мокрую руку: летнее пальто, воротник поднят - было холодно.- «Ты здесь уже давно?» - «Дней десять».- «И ты не хотел меня видеть?» - «Нет, напротив, я у тебя был, но ты все у Мамонтова».
Сколько правды было в том, что, оказавшись в Москве, Врубель разыскивал Коровина и даже заходил несколько раз к нему на квартиру? С момента их случайной и недолгой встречи прошло целых три года - без переписки, безо всяких вестей друг о друге. К тому же Врубель вряд ли забыл достаточно сложные материальные обстоятельства Коровина и был уверен, что они не слишком изменились к лучшему - в среде художников это наверняка стало бы известно.
Со свойственным ему самолюбием и душевной застенчивостью Врубель не мыслил навязывать свои трудности другому человеку, да и не хотел искать ничьей помощи. А Врубелю в эти месяцы трудно, очень трудно.
В свое время он оставляет Петербург и Академию художеств, рекомендованный Чистяковым для реставрации и выполнения недостающих фресок Кирилловской церкви Михайлова монастыря под Киевом. Эта первая работа оказывается на редкость успешной, но на ней все прерывается. Великолепные, исполненные глубокого драматизма эскизы следующего, Владимирского собора не получают одобрения. Нет никакой надежды их осуществить.
Врубелю поручаются только орнаменты в боковых нефах. К тому же художнику уже стало тесно в узких рамках религиозных сюжетов. Он увлечен иными образами, и прежде всего Демоном, ради которого готов отказаться от всех заказных работ. И по мере того как окончательно исчезали надежды на роспись собора, Врубель все настойчивей обращается к мысли о переезде в Москву и наконец решается на него, именно решается.
У художника нет буквально ни гроша в кармане, раз он обращается к отцу - что делал только в исключительных случаях - с просьбой перевести ему десять рублей. Тогда же Врубель указывает свой первый московский адрес: Пресня, Волков переулок, дом Брешинского, пятая квартира.
От пруда за оградой Зоологического парка потянуло тяжелым и пряным запахом сырости. Не успел отойти мой автобус, как на ноги плеснуло крупными брызгами. Раз. Другой. И хлынул дождь. Густые струи громко и весело хлестнули по земле. Асфальт заблестел, вздулся легкими торопливыми пузырями. Вспененными потоками подхватило первые сбитые листья. Терпко запахло тополёвым клеем, теплой землей.
Потом асфальт начал светлеть. По вздувшимся у обочин ручьям пробежали первые голубые прожилки, мелкими стеклянными осколками рассыпались прорвавшиеся сквозь низко нависшую пелену солнечные лучи. Дождь кончился.
За углом в Волковом переулке запах отмытой зелени был особенно острым. Начинал сохнуть асфальт, и тонкие струйки марева пытались то здесь, то там подниматься над мостовой. Из прорезавших ограды труб летела брызгами вода. И все оживало ощущением юга - дома, просторно устроившиеся в тенистых садах, крики грачей над вековыми тополями, ручьи на откосах уходящего к Ваганькову холма.
Старых домов осталось немного. О тех, что были когда-то, говорили только границы оград, обведенные рядами старых лип, кленов, поросшие своей, особой зеленью. Не было и бывшего дома Брешинского под номером 17. Собственно, он был, но совсем новый, вряд ли переживший свое десятилетие, с распахнутыми настежь подъездами в мелких шахматах плиток, с окнами, из которых хозяйки успели выставить на дождь горшки комнатных роз и бегоний.
И разве что густой лесок американских кленов позади дома говорил о том, что и прежде здесь был большой двор и, наверное, сад, отделенный от соседних особнячков почерневшим кирпичом брандмауэров. После дождя в лесочке никого не было, да и стоило ли разыскивать тех, кто помнил тот, исчезнувший дом?
Коровин обронит со временем фразу: «врубелевская Москва», и это о художнике, который не писал натурных в обычном смысле слова пейзажей - так называемых видов, вообще жил, словно не замечая окружающей обстановки, в мире своих образов. К тому же они с Коровиным всегда вместе - в одних и тех же домах, на одних и тех же улицах, среди одних и тех же лиц.
Но Коровин настаивает - именно «врубелевская», да хотя бы от Волкова до Самотеки, от Спиридоновки до Харитоньевского, где-то в этих местах пережитая и по-своему перечувствованная художником.
Следующая страница...
|
