|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава третья. Эти особенные люди, продолжение
Коровин легко распознает, что в отношении к Врубелю живет снобизм меценатов, которым нравится поддерживать непризнанного и осуждаемого художника. Это их своего рода игра в оппозицию, в которой они, однако, далеко не зайдут и далеко не всем признаются. «Однажды один из важных московских граждан спросил у другого важного:
«А что это такое делает у вас этот господин - какого страшного пишет?» Тот важный гражданин сконфузился за Михаила Александровича и сказал: «Это проба красок для мозаики».- «А я думал!»- успокоился другой важный господин».
В тихом течении неширокой извилистой улицы он всегда встает театральной декорацией - мрачный, затихший дом за кряжистыми стволами вековых тополей. Могучие, вросшие в землю столбы крытого подъезда под слишком большой для единственного этажа аркой. Слишком большие стрельчатые окна, в которых давно не отражается ничего, кроме иссеченных временем стволов, жидких, тянущихся к свету кустов жасмина, грузной кованой решетки ограды.
Солнцу не пробиться сквозь сплошное плетение корявых ветвей, а скучная коробка дома напротив слишком близко подступила к мостовой, чтобы оставить место для света.
Вечерами перед заходом солнца на тополя слетаются грузные вороны, перекликаются резкими сиплыми голосами. Голуби хлопотливо рассаживаются под карнизами соседних домов. Лиловый свет уличных фонарей тонкими неверными бликами расцвечивает глазницы окон, и кажется, за ними оживают с детства знакомые образы - недоуменное лицо девочки Маргариты, гнетущее раздумье завернувшегося в черный плащ Фауста, злобная энергия стремительно повернувшегося к бледному, растерянному ученику Мефистофеля.
Врубелевские панно - они были написаны для этого дома и этой улицы в настроении врубелевской Москвы. И хотя Коровин сознательно не называет участников разговора о «пробе красок для мозаики», можно предположить, что речь идет об этих панно на темы «Фауста», выполненных в 1896 году для готического кабинета дома А.В.Морозова на Спиридоновке (улица Алексея Толстого) и ныне хранящихся в Третьяковской галерее.
Это тоже искусство - упрямо мечтать. Именно упрямо, несмотря ни на что, вопреки здравому смыслу и тому, как складывается в действительности жизнь. Коровину оно знакомо вполне. И чего в нем больше - не-рассуждающего, бессмысленного оптимизма или внутреннего отчаяния? Коровин едва ли не первым предвидит трагический конец Врубеля, едва ли не единственный пытается его предотвратить.
И как же много в этом сопротивлении надежд, явно ничем не обоснованных, почти детских, возлагалось на П.М.Третьякова: если бы он приобрел для галереи хоть что-нибудь из врубелевских работ, если бы Врубель почувствовал себя «приобщенным» к остальным признанным художникам, внутренне независимым от «Тычковых»!
Сразу после появления Врубеля в Москве Коровин не без содействия Поленова получает заказ от одного из управляющих фабриками Третьякова на картину для церкви в Костроме «Хождение по водам». Огромные размеры - холст пришлось выписывать из Парижа, грошовая оплата. Но Коровин берется за заказ тем более охотно, что может им помочь и Врубелю, и находившемуся в не менее стесненных материальных обстоятельствах Серову. Только Врубель остается в стороне.
По характеру своему он не способен к совместной работе и ограничивается тем, что делает свой вариант эскиза картины, который остается в коровинской - их совместной - мастерской. Коровин и Серов заканчивают картину, однако она не привлекает внимания Третьякова, на что втайне рассчитывал для своего питомца Поленов.
Третьяков, безусловно, равнодушен к работам Коровина. Вплоть до 1891 года он обходит его мастерскую, не выражает никакого интереса к тому, что Коровин делает. Наверно, в глубине души это ранит Коровина нисколько не меньше, чем постоянные затруднения с передвижными выставками, где почти каждый раз требовалось вмешательство младшего поколения передвижников, и в частности Поленова, чтобы добиться приема коровинских работ.
И вот первое посещение Третьякова, связанное с иллюстрациями к юбилейному изданию Лермонтова, над которым работало много художников.
«Я никогда не видал у себя раньше Павла Михайловича. Павел Михайлович долго вытирал себе платком около рук, долго смотрел мои работы. «Павел Михайлович,- сказал я,- посмотрите вот замечательные вещи». И я показал на иллюстрации Врубеля и на акварель «Христос, идущий по морю с учениками». Все работы стояли на мольберте, хорошо смотрелись, и казалось таким простым заинтересовать ими человека.
Казалось... «Павел Михайлович недолго на них смотрел и ровно ничего не сказал. Я вновь все же при его уходе спросил, что же, разве вам не нравится Врубель. Как-то вышло неловко. Павел Михайлович прямо посмотрел, и видимо было, что я его спрашиваю напрасно. Врубель сказал по приезде: «Я, конечно, знаю это. Он меня не видит».
Проходит совсем немного времени. Успел забыться костромской заказ. Врубелевский эскиз с большим трудом удалось сохранить – Врубель много раз покушался разрезать картон для других целей, как обычно поступал с ненужными или попросту приглядевшимися ему работами. И если Коровин небрежно относился к собственным этюдам, то безразличие Врубеля его поражает: «Он совершенно не жалел, не копил своих работ.
Это было странно, так как он понимал их значение и говорил: «Это так, это хорошо - я умею». В один из таких дней Коровин окончательно спас эскиз, уговорив Врубеля продать его себе. Конечно, продажа была более чем своеобразной. Коровин нашел способ заставить товарища взять все те деньги, которыми тогда располагал,- целых сорок рублей. Зато с тех пор эскиз висел в коровинской мастерской.
Врубелю по-прежнему далеко до признания, но о нем говорят все чаще, больше, упорней, если ругают, то уже в печати, а это то же имя, то же признание, во всяком случае для коллекционеров. Предположения Коровина оправдываются. Третьяков специально заезжает в его мастерскую, чтобы узнать, не сохранилось ли у него случайно что-нибудь из врубелевских работ - дружба обоих художников слишком известна.
Теперь Третьяков хотел бы приобрести Врубеля для галереи и обращается к старому эскизу.
«Уступите его мне»,- сказал Павел Михайлович. Я так обрадовался, что Павел Михайлович берет в галерею этот эскиз, что стал его благодарить, сказал, что я никаких денег за него не хочу. Но характерно то, что на другой стороне был превосходный эскиз занавеса - в театре. На него никакого внимания Павел Михайлович не обратил. Так он и был помещен в галерее.
По приезде я с гордостью оповестил Михаила Александровича, но он не обратил ровно никакого внимания. Вскоре Павел Михайлович умер, и я долго добивался, чтобы разрезали толстый картон, где находился эскиз театрального занавеса, и мне это удалось только после смерти Михаила Александровича».
Они так и значатся сегодня в инвентарных книгах Третьяковской галереи: «Хождение по водам», эскиз стенной росписи, подаренный Коровиным галерее в 1898 году, и «Италия. Неаполитанская ночь», эскиз театрального занавеса для Частной оперы в Москве, с пометкой, что самый занавес сгорел в том же 1898 году во время пожара в Солодовниковском театре.
Он тоже указан как дар Коровина, только от 1907 года, того самого, когда художнику удалось добиться, чтобы картон был наконец разрезан.
Коровин нигде и никому не проговорится, как мало внимания посвятил Третьяков и ему самому. Все покупки прославленного мецената ограничатся двумя северными этюдами и картиной «Неудача» - бесконечно горькая для художника традиция, которой станет придерживаться и совет переданной уже городу Третьяковской галереи. Впрочем, это не помешает Коровину глубоко и искренне пережить кончину Третьякова.
Как писал В.Д.Поленов, «у его гроба сошлись все те, кому дорога Москва, кому дорого искусство и труд во имя искусства!».
Следующая страница...
|
