|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава третья. Эти особенные люди, продолжение
Как раз к этому времени относятся такие неожиданные жанровые диалоги-зарисовки коровинского альбома - купца, собирающегося покупать картину только по частям, «в розницу», художников, советующихся, как заложить последнее на «двух» пальто, чтобы попить чайку с «корольком ситным», пресловутых меценатов, скорых на поучения и не собирающихся потратить ни гроша на искусство.
Разве узнать, когда и где пережил Коровин записанную в альбоме сценку: «Да, но тут что-то не le pikant. Как вы находите, мон шер?
Ну, да. Да, у вас, молодой человек, знаете, пропорция, знаете, в ущерб фантазии. Это что такое за рисунок? Вы ведь еще учитесь до 1-го. Для вас это небольшая промашка. Извольте ваши рисунки. До свидания. Иван, проводи его». И тут же на соседней странице: «Писать нужно весело, свежо», «работать надо, не насилуя свои знания, свободнее, радостнее, навернее, веселее, чувствуя красоту». Наброски композиций, названия задуманных картин, темы.
И снова как вывод о жизни и искусстве: «Талант есть только то, что дает жизнь и радость нравственную».
«Демоническая эпоха» - назовет эти годы в жизни друзей близко их знавший живописец А.Я.Головин. «Демоническая» - потому что Врубель наконец-то получает возможность или, скорее, условия заняться давно задуманным делом. Еще на Полтавщине он рассказывал Коровину, что «пишет у себя в Киеве Демона и нарисовал рисунок своей картины... Рисунок был восхитителен и так особенен, что я с того времени не видел формы подобной.
Я был так восхищен искренне тем, что увидел. Бог мести, не покорствующий,- бог, губящий любовь.
Да, это верно, мне же нравилась Медея, Медея - вот что. Но Врубель знал Медею и Ассирию лучше, чем я. Я просто форсил, а Врубель понимал, что я форсил, и посадил меня на место, но все же сделался мне приятелем».
Годы, прошедшие после первого наброска, позволили Врубелю найти окончательное решение картины, и это вопрос не формального совершенствования, но смысла самого образа, смысла, подсказанного жизнью и собственными переживаниями художника. Демон, Гамлет, позднее Фауст - в них Врубель хочет вместить все сложное и многообразное противоречие мыслей и чувств, надежд и безнадежности, силы и бессилия, гордого взлета духа и глубокой его подавленности, которые составляют судьбу и трагедию его поколения.
Он противопоставляет их «маленьким чувствам» чеховских героев, и по-своему это очень точный отклик на время.
Восьмидесятые годы прошлого столетия принесли с собой полосу затянувшегося больше чем на десять лет кажущегося безвременья в общественной жизни России. Все происходит одновременно - аграрный кризис и промышленный расцвет, спад революционных настроений и образование первых нелегальных марксистских кружков, распространение теории «малых дел», которую выдвигает получающая преобладающую роль в культурной жизни страны буржуазная интеллигенция, сменившая разночинцев, и постепенное оформление собственно рабочего движения.
И все это в условиях реставрационных тенденций правительства Александра III, которое стремилось уничтожить самые следы проведенных предшествующим правительством реформ, усиленно пропагандируя национализм и шовинизм. Но вне зависимости от того, насколько сознательно воспринимались художником происходившие процессы, он не мог не отозваться на них своим искусством. Отсюда восторженный отклик современников на Демона, отсюда и увлеченность темой, которую переживают и Серов и Коровин, пытаясь найти собственные ее решения.
«Здесь, на Малой Дмитровке,- продолжает Головин,- Врубель создал своего гениального «Демона». Коровин также занялся Демоном, написал эскиз, по которому был исполнен великолепный костюм для сестры К.С.Станиславского. В этом костюме она появилась в одном из московских маскарадов, где костюм имел исключительный успех. Потом Коровин принялся писать ее портрет, придавая ей образ какой-то ассирийской царицы.
Картину эту он писал с исключительным увлечением, но потом охладел, и холст с изображением изумительного «Демона-женщины» был заброшен и валялся где-то за шкафом. Думаю, что если бы эта вещь была закончена, она не уступила бы по своему значению врубелевскому «Демону».
Сегодня это уже только чисто теоретические рассуждения. Коровинский Демон или не найден, или погиб. Но о видении художника может сказать написанный одновременно портрет выступавшей в Частной опере итальянской певицы Солюд Отон. Широко и нарочито небрежно проложенный фон. Темное платье. Копна иссиня-черных волос. И контраст бледного, общо помеченного лица с темнотой ярких, пристально смотрящих глаз. Не портрет - скорее образ трагической невысказанности, напряженности. Именно это испытывает художник в общении с артисткой.
И все же здесь все слишком связано с ощущением живого, конкретного человека, чтобы подняться до тех символических обобщений, которые были стихией Врубеля. Впрочем, от коровинских поисков Врубель заимствовал одну и не такую уж незначительную деталь. Как с гордостью вспоминал Коровин, «костюм Демона он взял мой ассирийский».
Глубокое понимание друга, сознание значительности того, что он создавал, невольно делали Коровина не сторонним наблюдателем, но участником его внутренней жизни, тяжелых, сложных душевных переживаний. Эта непосредственно пережитая человеческая и творческая трагедия острой, незабывающейся болью проходит через всю его собственную жизнь, заставляя постоянно возвращаться к мыслям о Врубеле. Понимание Коровина было тем более глубоким, что все трудности, переживаемые Врубелем, относились и к нему самому, служили отражением его собственного творчества.
Увидев в промозглой сетке дождя лицо Врубеля, его последнюю работу в комнатушке на Самотеке, Коровин бросается спасать товарища. Ему слишком понятно - Врубель на той черте внутреннего кризиса, когда от поддержки его работ, признания творчества зависит самая жизнь художника, его душевное равновесие. Коровина преследует упорная мысль - только бы успеть, только бы скорее дать разрядку, сообщить смысл всему тому, что делает Врубель. Нельзя, невозможно работать, ни в ком не находя ни сочувствия, ни поддержки, ни, главное, понимания.
По сравнению с этим творческим одиночеством ничто все материальные затруднения, прямая нищета, хотя здоровье Врубеля явно подорвано и нет никаких условий, чтобы его хоть как-то восстановить.
Знакомство Врубеля с Мамонтовым на первых порах рисуется лучшим выходом. Мамонтов действительно увлечен талантом Врубеля, своеобразием его метода, готов придумывать ему работу и заказы. Но короткая запись в рабочем альбоме Коровина: «Как я приниженно себя чувствую у Тычкова. Что это? Где там истинный залп творчества! Какой-то порядок, осуждение восторга, какой-то гнет приступности и всякой спешки. Ругать Врубеля, этого голодного гения, и быть настолько неинтеллигентным, чтобы его не понимать сознательно...».
Кого бы ни имел в виду Коровин под неразборчиво написанным именем Тычкова, круг меценатов, с которыми им с Врубелем приходилось сталкиваться, слишком узок и поименно известен - Мамонтовы, Морозовы, Арцыбушевы. И, введя сразу Врубеля именно в этот круг, Коровин с отчаянием убеждается, что никогда Врубель не был в таком безнадежном положении личной и творческой зависимости, окончательно его угнетающей. «Разность понимания и разность желания эстетического в искусстве вызывала все больше непризнания и обид.
Во всей силе она разразилась при приезде М.А.Врубеля в Москву. Тут поднялась буря негодования. Врубель занял наше место, нас перестали вспоминать... Все мечты творчества, вся сила и пылкость натуры, вся возвышенность смелой и нежной души Врубеля, вся влюбленная мистика этого замечательного человека были окружены какой-то кислой болотиной мелкого, гнусного и пошлого смешка. Это даже была не подлая страсть зависти, нет, это была дешевая обывательская положительность».
Следующая страница...
|
