|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава четвертая. Первые страницы, продолжение
Но все это бесполезные попытки определения содержания жуковских картин. Их действительный смысл и существо иные.
Звучные цветовые пятна белесой, дышащей полуденным жаром дорожки в «Настурциях», чернеющей, словно перезрелой, листвы деревьев, светлого пятна женского платья и огненно ярких цветов в голубоватых тенях листьев - здесь и край начинающего клониться к увяданию лета, и еще едва уловимое «нечто», происходящее или могущее произойти между людьми.
То, чего нет, по выражению Коровина, но что чувствуется, начинает волновать зрителя своей явственностью и неразрешенностью, напоминая по настроению заключительную сцену из написанного в том же году чеховского рассказа «Скучная история». Коровин замечает на полях альбома: «Нужны картины, которые близки сердцу, на которые отзывается душа. Только начни всевозможные барки, и бережки, и лодочки».
Тем большего напряжения добивается Коровин в картине «В лодке» - именно картине по ее насыщенности внутренним содержанием, завершенности образа. Замерла прошитая солнечными бликами прибрежная листва. Густеют бурые тени на воде, Бесконечным разнообразием рефлексов ложатся отсветы зелени на бело-голубую полосатую кофточку девушки, создавая удивительно тонкий и точный в своем эмоциональном ключе образ юности, открытой всем чувствам, впечатлениям и беззащитной против них.
Цветовое богатство мира, которое так подробно и увлеченно разрабатывает Коровин, превращается в богатство человеческих ощущений, говорящее о душевном мире самого художника, его глубоко скрытом и взволнованном чувстве к своей модели.
«Ведь в произведениях искусства живописи,- записывает Коровин,- весь автор как на ладони виден весь, вся его преисподняя тут налицо, так что податься некуда. Видно ясно все лицо, всю душу автора». И именно это откровение живописи приводит к тому, что за два дня до смерти Поленов просит достать и повесить перед его глазами один из жуковских этюдов Коровина - речку: «Я буду смотреть. А если умру, напиши ему в Париж поклон, скажи, что увидимся, может быть, опять на этой речке».
В те далекие жуковские годы Поленову, как и многим друзьям Коровина, казалось главным, чтобы Коровин занимался пусть еще не картиной в привычном понимании этого слова, пусть полукартинами-полуэтюдами, лишь бы не возвращался в театр, «к Савве на декорации». Но именно то, чего ищет и добивается Коровин в живописи, связывает его с театром на всю жизнь. Эмоциональный образ и атмосфера картины могли быть претворены в эмоциональный образ спектакля.
И эта потребность побуждает Коровина не только не порывать с Мамонтовым, но обратиться после первых оперных постановок к постановкам драматическим.
Сегодня он уже давным-давно не Леонтьевский, а улица Станиславского, и незаметные, подкравшиеся с годами перемены сильно изменили его былой облик. Когда-то пересекла выход на улицу Горького арка жилого дома. Потом исчез тесно набитый затхлыми магазинчиками двухэтажный квартал у вылета на улицу Герцена. Втиснулась угрюмая глыба нового МХАТа среди непонятно вмурованных в землю гранитных гребешков-обломков.
Раскинул легкие, прошитые плывущими облаками стены дом-угольник, быстро затянувшийся от тротуара строем рябин и берез.
То тут, то там появились в окнах новые, «модерновые» цельные стекла, набранные светлой деревянной рейкой входные двери. И только обрывками остались ряды добротных, массивных особняков с зализанными асфальтом квадратиками аккуратных дворов.
Изо всех них этот - самый старый, с глубоко вросшими в землю окошками первого сводчатого этажа и высокими тянутыми окнами бельэтажа. Подъезда с улицы нет, и, чтобы войти в дом, его надо обойти со двора к приделанному уже в конце прошлого столетия навесу чугунного крыльца. Алексеевский дом, откуда начинали свой путь и будущий Станиславский - Алексеев, и будущий МХАТ.
Они появились почти одновременно - театральный кружок в доме Мамонтовых и такой же кружок в доме Алексеевых, любительские и достаточно тесно связанные между собой. Но интересы того и другого существенно разнились. В доме Мамонтова преобладал интерес к живописи, и первые постановки становились скорее поприщем для пробы сил художников, чем сценическими опытами. Увлечение собственно сценой придет позже.
Для алексеевцев театр профессиональный, со всеми особенностями его задач и специфики, сразу становится единственной целью. Все, что здесь делалось, делалось для театра и в связи с ним. И с первых же постановок среди алексеевцев появляется Коровин.
На первый взгляд поступки Коровина могли только удивлять. Превосходная профессиональная сцена Лианозовского театра, уже состоявшиеся первые постановки Частной оперы, выдающийся успех его собственной «Аиды», поддержанный таким же шумным признанием выход оформления «Кармен» Ж.Бизе и «Аакме» Делиба - и вдруг скромный, все еще любительский Алексеевский кружок.
О «Лакме» даже сдержанная относительно вновь появившегося театра московская критика вынуждена признать: «После декораций Частной оперы не хочется глядеть декорации других театров. Все три декорации «Лакме» художника Константина Алексеевича Коровина вполне прекрасны - от них точно веет тропическим зноем Индии. Костюмы сделаны со вкусом, более того - они оригинальны».
И тот же Коровин в апреле 1887 года оформляет у алексеевцев, по сути дела, для домашнего спектакля оперетту Сюлливана «Микадо». Время покажет, что дело не в приятельских отношениях с членами кружка, хотя такие действительно существовали и сохранялись всю жизнь, не в товарищеской благотворительности. Многие годы проработавший с Коровиным и им же найденный для казенной сцены - Большого театра Л.В.Собинов прав, говоря о шестом чувстве Коровина.
Казалось бы, всего только художник в театре, он безошибочно подмечает зерна всех профессиональных находок, будь то опера, балет или драматическая сцена. В Алексеевском кружке его заинтересовало то, что еще только начинал искать молодой Станиславский.
Следующая страница...
|
