|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава четвертая. Первые страницы, продолжение
Под сплошной пеленой непогожего неба блекнут в сероватой мгле дома, улицы, площадь. Но из этой серой пелены Коровин вызывает к жизни бесконечное многообразие оттенков. Оживают густым желтоватым отливом суровые стены. В перламутровом свечении встает словно розоватая фигура Нептуна.
Тонкими лиловатыми переливами рисуются рвущиеся из чаши морские кони. Красноватыми оттенками наполняются тела тритонов, пристроившихся на краях фонтана.
И не это ли переживание памятника, о котором пишет Коровин Поленову, становится внутренним смыслом этого очень живого и внутренне прочувствованного этюда?
Тогда же Коровин пишет «Улицу во Флоренции в дождь». Потоки воды заливают узкую расщелину между домов, текут по отсыревшим стенам, плещутся на мостовой. Но в них нет унылой зябкости северной непогоды.
Гуще краски, теплее оттенки ранних сумерек, ярче блестость света, которая и в непогоду сохраняется под южным небом, а яркие отсветы на мостовой говорят о том, что за низко нависшей мглой непривычно яркое солнечное небо.
Считанные месяцы - что там! - недели после Жуковских полотен, и кажется, совсем другой художник подписывает именем Коровина итальянские этюды. В жуковских картинах все для Коровина сосредоточено на цвете.
Он тот же, что в натуре, но взятый звучнее, полновесней, как на рояле один и тот же аккорд можно взять сильнее или слабее по звуку.
Этот цвет тяжело и плотно лепит каждый предмет, каждую ветку, цветок или даже поверхность воды. В итальянских этюдах эта предметность исчезает.
Словно освобожденный от нее цвет скользит по поверхности предмета, чтобы передать, каким он встает в ощущении художника. Подробности однообразных, сомкнувшихся стенами домов во Флоренции, Риме, прерывающиеся ряды окон, изломы скучных черепичных крыш - почему на них должен остановиться глаз художника, когда сам он захвачен непривычной и оживленной уличной толчеей, снованием фиакров, торопливыми фигурами прохожих, победно восседающими среди своего пестрого товара торговками?
Не жанр, но ритм и характер жизни чужого города, который всегда остается жить в нашей памяти, им и подчинена живопись Коровина. Она легче по мазку и напряженней по чувству художника. Через несколько лет Коровин запишет в своем рабочем альбоме: «Я теперь вижу, как мало работал на Кавказе, в Крыму и прочее - не привез оттуда ноты, звуки природы, света, солнце. Это все равно что бы я ни написал - улицу или дом, но я должен был взять самое дыхание природы, самый мотив.
То есть то, что я теперь вспоминаю в тех местах,- истина... Как я еще не умею работать!»
Каким успокоенным, бытовым будет смотреться испанский «Кабачок» по сравнению с написанными после итальянской поездки кавказскими этюдами, хотя бы с таким близким по теме полотном, как «Тифлис ночью». Все становится взволнованней и напряженней в глазах художника: затаившиеся в глубоком сумраке желтые пятна освещенных окон и дверей, полосы света, взрезающие мерцающими просветами иссиня-черные тени.
За сбитым ритмом световых всплесков встает беспокойная и загадочная жизнь ночного восточного города, словно оживающего после томительного и душного дневного сна. Художник не повторяет то, что видит, а переживает увиденное - увлеченно, темпераментно и чуть любопытно.
После долгих беспокойств по поводу исчезнувшего на Кавказе «Костеньки» - как же не любит Коровин никакой переписки! - Н.В.Поленова сообщает мужу, что привез он из поездки «одни пустяки» - этюды, как всегда, небольшие, как будто незаконченные, «сырые».
Ведь на самом деле в той же «Покупке кинжала» пятном помечена фигура сидящего в глубине старика, росчерком кисти нарисована фигура держащего кинжал горца и очень приблизительно намечен костюм второго. Зато очень точно схвачена атмосфера происходящего действия, почти благоговейная сосредоточенность участников.
Каждый из них по-своему тронут торжественностью и необычностью минуты, и «скоропись» цвета, к которой прибегает Коровин, становится как бы составной частью «образа чувств», как он сам Любит говорить.
Несколькими годами позже, увлеченно рассматривая собрание Люксембургского музея в Париже, полотна Бастьен Лепажа, Бона, художник бросит примечательную фразу: «Это разрешение задачи живописи и только (это много), ну, а где же художник?»
Сейчас трудно себе представить, чем эти два таких разных человека напоминали современникам друг друга Коровин и знаменитый итальянский певец Анджело Мазинй, выступавший в антрепризе Частной оперы. Прическа, манера носить бороду, усы или Темперамент, то внутреннее родство художников, которое в жизни сделало их друзьями?
Но едва ли не труднее понять, что их портреты - Коровина кисти В.А.Серова и портрет Мазини кисти Коровина - были написаны, по сути, одновременно, вскоре по возвращении из Италии, все в той же долгоруковской мастерской. Серов не только некоторое время работал у Коровина, но и позднее снял себе Мастерскую рядом с ним.
Конечно, если всмотреться по-настоящему, на серовском полотне нет ни солнечного, ни улыбчивого «Костеньки». Светящаяся голубоватым отсветом плоскость стены, игра рефлексов на белой рубашке, яркие полосы диванной подушки рождают обманное ощущение праздничности, которой нет в лице Коровина. Его сосредоточенный взгляд тяжело прячется в прищуре глаз, куда более серьезный и ушедший в себя, чем обещает светлая и беззаботная атмосфера мастерской.
И все же по сравнению с ним Мазини наделен гораздо большей напряженностью, внутренней значительностью.
На фоне темной стены, в глубоком красном кресле рисуется фигура сидящего певца. Широкими, свободными мазками помечен небрежно распахнутый сюртук, сдвинутый набок пышный галстук, резкое белое пятно мягкого воротничка, рука с небрежно зажатой папиросой. Скупая и вместе с тем бесконечно богатая теплыми светящимися оттенками гамма красок как ощущение живой полнокровной жизни.
Такими же стремительными крупными мазками вылеплено смуглое лицо певца, немолодое и почти скорбное в своей сосредоточенной внутренней жизни.
Со временем на вопрос дочерей, каким певцом был Мазини, Шаляпин ответит: «Это я, ваш отец, певец, а Мазини был серафим от бога». Коровин всю жизнь будет обращаться к имени Мазини почти так и совсем иначе. Для него это огромный талант, помноженный на титанический труд, и предельная самоотдача профессии, когда единственным смыслом жизни становится искусство.
«Я не заметил, что трудно ли играть Рубинштейну, Сарасатэ... петь Мазини, Шаляпину. Нет, они спрятали труд - об нем не надо вам, зрителям, знать. Искусство много трудней труда, но оно искусство - в нем не должно быть видно труда, а потому художник думает и знает, что труд артиста - другой труд». И именно эта формула жизни Мазини оживает в живописи коровинского портрета.
Следующая страница...
|
