|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава четвертая. Первые страницы, продолжение
На Передвижной выставке 1891 года появляется коровинская «Осень» и сразу же становится предметом самых ожесточенных споров и противоречивых мнений. Они возникают в совете выставки, который далеко не единодушно высказывается за ее включение в экспозицию. «Сегодня с утра сидят у нас Коровин и Щербиновский: в волнении, принят ли у вас Коровин. Сейчас четыре часа»,- сообщает Н.В.Поленова мужу в Петербург. На следующий день: «...вчерашний день прошел в беспрерывном волнении от ожидания твоей телеграммы. Коровин и Щербиновский опять приезжали вечером... Сегодня утром Коровин опять заезжал, но известий еще не было». Наконец, положительное сообщение Поленова и ответ Поленовой: «Ничей прием нас всех так не радует, как коровинский: может быть, это даст ему толчок».
При всех недоумениях и спорах за «Осень»; все же подается большинство голосов, и она даже репродуцируется в каталоге, что делалось только в отношении наиболее значительных произведений. Темпераментность живописи и эмоциональная насыщенность картины вызывают восторг И.Е.Репина. Репин безоговорочно признает «Осень» лучшей по живописи на выставке, хотя рядом в залах находятся такие полотна, как «Взятие снежного городка» В.И.Сурикова, «Сиверко» И.С.Остроухова, пейзажи В.Д.Поленова, портрет Н.Н.Ге кисти Н.А.Ярошенко. «Он говорит,- передает Поленов репинские слова,- что чудесный прием, чисто испанец старинный... талант огромный».
Еще более знаменателен отклик Н.Н.Ге, который в собственных работах увлечен драматическими, раскрывающими глубины человеческой психологии сюжетами. Поленов пишет: «Много приходится о нем [Коровине] говорить, и, что странно, Ге его больше всех понял и оценил. Особенно ему нравится голова». Известное недоумение Поленова вызывалось тем, что Ге не только принадлежал к старшему поколению, но занимался почти исключительно исторической живописью. Он только что показал свою картину «Что есть истина», а на Передвижной 1891 года представил полотно «Иуда (Совесть)».
И вот именно Ге очень тонко воспринимает направленность исканий молодого живописца и откликается на заключенную в них «человечность смысла и выражения».
Ге настолько заинтересовывается Коровиным, что разыскивает его на Долгоруковской, чтобы посмотреть другие работы, поговорить об искусстве. От этого посещения остается противоречивая, тронутая нескрываемой горечью запись Коровина в рабочем альбоме: «11 мая 1892. У меня был Ге, говорил о любви и прочем. Да, правда, любовь - это многое, но о деньгах он как-то отвернулся. Увы, бескорыстность не в тех, кто о ней говорит, а в тех, кто об ней не думает. Во мне нет корысти. Я бы действительно хотел петь красками песню поэзии, но я не могу - у меня нет насущного. А если я буду оригинален, то и не пойду по ступенькам признания и поэтому принужден быть голодным».
Пусть Коровин ни с кем, кроме собственного альбома, не делится своими затруднениями, семья Поленовых о многом знает и о еще большем догадывается. И, радуясь появлению «Осени» на Передвижной, Н.В.Поленова добавляет: «Если бы только ее еще купили, то он, наверное, стал бы сейчас работать и отказался бы от декораций Саввы. Хоть бы царь купил...» Но как раз эта последняя надежда была самой нереальной.
Еще в последний год занятий в Московском училище Коровину довелось написать один из немногих в его жизни «светских» портретов - С.Н.Голицыной. Голицына сама была художницей-любительницей, ее муж состоял попечителем училища, и эта связь с художественной жизнью побуждает Голицыных пригласить к себе Коровина вместе с приехавшим в Москву известным шведским живописцем Цорном. Произошедший там эпизод Коровин запомнит на всю жизнь.
«За большим круглым столом расположились гости за чаем.
- Теперь такая живопись пошла,- говорила одна дама,- ужас! Все мазками и мазками, понять ничего нельзя. Ужасно. Я видела недавно в Петербурге выставку. Говорили это импрессионисты. Нарисован стог сена и, представьте, синее... Невозможно, ужасно. У нас сено, и я думаю везде, зеленое, не правда ли? А у него синее. И мазками, мазками... Знаменитый, говорят, художник-импрессионист, француз. Это ужас что такое! Вы вот хорошо, что не импрессионист, надеюсь, у вас их нет, и слава богу.
Я смотрю - Цорн как-то мигает.
- Да, но и Веласкес импрессионист, сударыня,- сказал он.
- Неужели? - удивились дамы.
- Да и он (Цорн показал на меня) импрессионист.
- Да что вы. Неужели? - вновь изумились дамы.- А портрет Софи написал так гладко!..
Дорогой до дома Цорн спрашивал меня:
- Это высший свет?
- Да,- говорю я.
- Как странно...
Цорн молчал. А на другой день утром он собрал свои чемоданы и уехал в Петербург и оттуда к себе в Швецию».
Теперь все повторилось на Передвижной. Императорская чета действительно приехала на выставку. Готовится реформа Академии художеств - слишком вопиющим стал разрыв между искусством официальным и тем, которое действительно пользовалось успехом и популярностью среди широкого зрителя,- искусством передвижников. Именно передвижников предполагается теперь пригласить в академию, чтобы снять конфликт и вместе с тем ввести деятельность беспокойных и оппозиционных к правительству художников в рамки государственного учреждения с его неизбежной дисциплиной и навязываемым извне распорядком. Отсюда царская любезность, почти предупредительность, но никак не материальная поддержка.
Царская чета безошибочно выбирает для покупки самые ничтожные салонного толка работы. Правда, коровинская «Осень» вниманием не обойдена. Около нее происходит знаменательный разговор. Поленов записывает: «Про Костенькину; картину государь сказал: «Это из школы импрессионистов». На что государыня ответила: «Я не на высоте этой живописи». А государь сказал: «Это оставляет многого желать». Разговор велся, конечно, по-французски. Это был приговор - никакого места в искусстве официальном, поддержанном государственными заказами и знаками отличия для Константина Коровина не было и не могло быть.
Следующая страница...
|
