|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава шестая. Праздник души и глаза, продолжение
Ясно представляя себе возможности, но и особенности Коровина, Теляковский развертывает перед ним великолепную перспективу работы, не связанной ни ускоренными сроками, ни средствами, ни чьим бы то ни было вмешательством. И взаимопонимание с Коровиным, беспредельное уважение Теляковского к таланту художника действительно остаются неизменными все долгие годы их совместной работы.
Зато в остальном действительность далеко отходит от наметившихся планов.
Коровин знал неблагоприятные высказывания членов выставочных комитетов, жюри, встречался со сдержанными или недоброжелательными откликами печати, но что такое газетная кампания, планомерная, продуманная, полная неослабевающего пыла разоблачения и унижения,- с этим он сталкивается впервые, еще и шага не успев сделать в новой работе.
Постановки далеко впереди, еще не успели наметиться первые, самые общие замыслы, а черносотенная московская печать разражается бурей негодования по поводу одного того, что бывшие художники Частной оперы оказались на казенной сцене.
То, что представлялось терпимым в частной антрепризе, было недопустимым под маркой императорских театров, иначе сказать - официального государственного признания.
«Особенно сильная агитация в печати,- вспоминает Теляковский - была направлена против вновь приглашенных художников К.Коровина и А.Головина. Старались упрекать их не только в бездарности и декадентстве, но и в больших гонорарах, будто бы ими получаемых, обременяющих средства казны.
В этом отношении особенно старались «Московские ведомости», причем участие принимали не только мелкие корреспонденты... но и сам известный тогда редактор газеты Грингмут - елейный монархист, сберегатель истинных устоев старины, не выносивший ничего нового, молодого и свежего.
Нападкам своим на театральные новшества он старался придать политическую окраску и лил крокодиловы слезы за бедную русскую казну. Газета была субсидируема правительством...»
В первых числах марта 1900 года, непосредственно после поступления Коровина на казенную сцену, в «Московских ведомостях» появляется статья, название которой говорило само за себя: «Декадентство и невежество на образцовой сцене».
Дирекции вменялось в вину приглашение «зловредных декадентов и новаторов» Коровина и Шаляпина как утверждение «ложного и вредного направления», «развращение вкуса публики», причем Коровину противопоставлялось имя некоего машиниста Большого театра Вальца, который не только не был художником, но вообще ограничивался подрядами на исполнение декораций.
Нападки были настолько резкими, что даже Теляковский при всем своем положении высокого и подчиненного непосредственно двору чиновника оказывается на какое-то время сбитым с толку. Начало новой главы в жизни художника выглядело далеко не благоприятным, особенно если представить, что Коровин находился на пороге другого, не менее ответственного испытания - парижской выставки.
Но удивительная метаморфоза - художник не только обнаруживает в себе силы противостоять нападкам, он начинает бороться за правоту своего искусства, и из этой борьбы не выходит уже до конца, выступая в защиту и своих товарищей.
Тот же Теляковский вспоминает эпизод с одним из престарелых «премьеров» Большого театра: «Сам он вкусом не обладал и в опере «Гугеноты» выходил петь в светло-голубом трико на старых своих ногах. Когда раз он критиковал, в присутствии Коровина, декорации Головина, называя последнего бездарным художником, Коровин не выдержал и, обратившись к нему, сказал:
- Когда носят голубое трико в «Гугенотах», тогда о художестве говорить не приходится! Вы в живописи ровно ничего не понимаете и понимать никогда не будете!»
В ноябре 1900 года Коровин вместе с Головиным выполняет новое оформление балета Минкуса «Дон-Кихот». Предсказания Грингмута оправдались настолько, что часть публики была глубоко шокирована «декадентскими малеваниями». Но среди передовых критиков складывается прямо противоположная точка зрения:
«На сцене живые краски, настоящее солнце, настоящая луна, большое оживление, много веселья, много непосредственности... Настоящая живопись введена в театр взамен «живописи декоративного класса» - это дело огромной важности, обещающее целое перерождение нашей сцены».
«Дон-Кихот» - еще одно (очередное!) воспоминание об Испании, но с гораздо большим увлечением Коровин обращается к другому балету, над которым работает в 1901 году, «Коньку-Горбунку». «Площадь в Град-столице» - здесь оживает ощущение, пережитое Коровиным в Архангельске.
Тесно громоздящиеся деревянные постройки как образ северной архитектуры, но без малейшего налета декора-шиизма, который давал о себе знать в павильонах парижской выставки. Это срубы под крутыми дощатыми кровлями, безо всякой резьбы или «сказочных» украшений.
Галереи, переходы, глухие стены складов, терема. Даже дощатые мостки с архангелогородских улиц. Пестрая, шумливая толпа. Выдвинувшиеся прямо на площадь носы ярких, веселых кораблей. И надо всем тяжелый накат северного мрачного неба в разрывах клубящихся туч.
И костюмы, в которых Коровин ничего не изменит по сравнению с одеждой из северных этюдов. И вот тот же образ городской площади, сгрудившихся рубленых построек, словно выходящих на берег кораблей, пестрой толпы - на этот раз спустя несколько лет в «Садко».
(Галерея живописи великих художников: Николай Асланович Пиросманашвили.)
Коровин бесконечно варьирует полюбившуюся картину, все теснее и теснее сдвигает постройки, громоздит их одна на другую, как на крутых откосах волжских берегов, ищет сочетания сурового каменного собора с бревенчатыми домами, наваливает бочки и ящики с товарами.
И не один Новгород - или, пожалуй, даже меньше всего Новгород - встает за этой картиной. Скорее те самые Набережные Челны, которые недавно громоздились на берегу Камы сплошными ярусами построек, соединенных между собой шатким кружевом пробирающихся все выше и выше мостков.
Но этому крепкому житью-бытью, устоявшемуся, исконному, противостоят могучие крылья парусов. Сначала Коровин их только помечает, потом все сильнее и сильнее наполняет ветром. Они врываются в город, готовые взмыть через него к клубящимся на темном, будто предгрозовом, небе облакам.
В «Коньке-Горбунке» - это только подробность Град-столицы, небольшая частичка ее жизни.
В «Садко» - смысл былины, апофеоз человеческой мечты, храбрости, веры. «Соколу-кораблю» уже нужно не озеро, а целое «Окиян-море» - пережитое Коровиным впечатление от Баренцева моря и Ледовитого океана - могучая и мрачная стихия, безразличная к человеку, но где есть раздолье показать и свою отвагу, и силу, и разгуляться, на удивление новгородским гостям.
Следующая страница...
|
