|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава седьмая. Жизнь моя - живопись, продолжение
В деревне, как и в городской мастерской, Коровин способен писать с утра до ночи, методически, упорно, не ожидая и не признавая вдохновения, не переставая размышлять над своей живописью. Он смеется, что теперь уже некогда делиться собственными соображениями с записными книжками. Все определялось и формулировалось на холсте, в работе и в преподавании, которое входит в жизнь художника как форма беседы с самим собой, форма убеждения и доказательства в собственных поисках.
Почти непосредственно после Парижской выставки Коровин начинает преподавать. Решение это представлялось многим современникам по меньшей мере необъяснимым, не соответствующим ни характеру художника, ни тем более сложившимся к этому времени обстоятельствам.
Всем было известно, как ревниво охранял Коровин свою творческую свободу, как старался избегать всяких помех, как с ученической скамьи, в условиях беспросветной нужды, отказывался от ни к чему не обязывавших уроков рисования, потому что «скучно и бесполезная трата времени». Он отказывается от преподавания и в начале девяностых годов в Париже, боясь нарушить наметившийся ход поисков в живописи. И вдруг спустя несколько лет с увлечением принимает предложение Московского училища живописи.
«Министерство императорского двора. Состоящего при Московском художественном обществе училища живописи, ваяния и зодчества директор. Москва 20 мая 1901
Милостивый государь Константин Алексеевич!
Определением августейшего попечителя вверенного мне училища 22-го текущего мая Вы определены в должность преподавателя жанрово-портретного класса Училища с 1-го сентября сего года».
Предложение о приеме на эту должность Коровина было внесено на училищном совете 5 мая Серовым, а что касается согласия администрации - что ж, парижские успехи и особенно должность декоратора императорских театров сделали свое дело.
Коровин входит в мастерскую Московского училища живописи так легко и просто, будто делал это великое множество раз, и только единственный человек, как всегда державшийся в стороне, молчаливый и словно чем-то недовольный Серов знал, чего ему стоил этот первый шаг. Шаг к мечте, которая возникла у них обоих, приехавших с Северного полюса, как шутили приятели, еще семь лет назад. «Коровин вернулся и открывает школу»,- реплика того времени звучала недоумением или насмешкой.
Зачем молодым, полным сил и творческих планов художникам, к тому же совсем не Ладившим с теми требованиями, которые неизбежно выдвигала любая школа, любые планомерные занятия, ученики, классы, учебные задания, необходимость однообразных и, в конце концов, бесконечно повторяющихся объяснений тем, из которых еще неизвестно, выйдут или нет в будущем художники?
И вот теперь первым оказавшись в стенах Московского училища, Серов усиленно хлопочет о принятии в число преподавателей Коровина, и сам Коровин мечтает об этой минуте. Но Серов не только добивается приема Коровина, он осторожно выспрашивает - вещь для него невероятная - у наиболее доверенных и авторитетных учеников, как именно будет принят Коровин, нет ли против него какой-нибудь агитации, возражений. Боязнь за свою рекомендацию?
Меньше всего. Серов думает о той легкой ранимости друга, которая в полной мере была известна лишь ему одному. А ведь кругом стоял чад от выступлений черносотенной прессы, предававшей Коровина анафеме прежде всего за реформу сцены. Так или иначе на учащихся могли сказаться постоянно повторявшиеся обвинения, в частности в том, что Коровин якобы не умеет рисовать.
Другое дело, что для учащихся не существовало в отношении признаваемых ими авторитетов в искусстве ни официальных наград, ни государственных поощрений. Орден Почетного легиона, убедивший администрацию училища, так же мало их волновал, как и отсутствие званий, присуждаемых императорской Академией художеств. Главное, была коровинская живопись, а она не только убеждала, покоряла, захватывала заключенной в ней удивительной по своей глубине и искренности силой жизни.
«Переполнена была мастерская сверху донизу,- вспоминает Сергей Герасимов о первом занятии в училище.- Рядами стояли мольберты, в углах учащиеся устроили высокие выгородки - там писали сверху и между прочим среди других, хотя и не очень часто появлявшийся Ф.Ф.Федоровский. Мест совершенно не было. Я пристроился на полу, на самом проходе, поставил табуретку вместо мольберта и принялся писать.
Натурщик стоял в очень сложной позе - коленопреклоненный, свет был богатый, льющийся, и когда я робко начал, вдруг появился Коровин. Вошел он сзади, через некоторое время подошел ко мне, наклонился и сказал: «Смотрите, как хорошо: как у венецианцев листья, свет как у Джорджоне. Отсюда красиво, очень красиво. Только изучая программу, вы помните, куда вы идете, чем интересуетесь, куда стремитесь». И всегда Константина Алексеевича отличала такая удивительная внутренняя деликатность.
Ведь художников талантливых очень много, а входят в жизнь искусства, как правило, очень мало, и расположение Коровина к начинавшему тем более, что оно было удивительно добрым, внутренне звучащим, было очень ценным».
Ничего не забыв из своей творческой практики, Коровин смотрел на пройденные ступени с позиций опыта и знаний мастера. Это помогало ему облегчать путь молодого живописца. В его лице в класс входил художник, вносивший с собой все сложное сплетение присущих зрелому мастеру интересов, которые он старался раскрыть и объяснить учащимся. Его беседы с молодежью по непринужденности, откровенности и полноте охвата вопросов искусства были как бы беседами наедине с самим собой.
Все, чем интересовался Коровин сам в молодые годы, что обсуждал с товарищами в бесконечных разговорах в мастерской, он сознательно выносил на суд будущих художников, во многом предугадывая и предупреждая возникающие недоумения и неясности.
Следующая страница...
|
