|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава седьмая. Жизнь моя - живопись, продолжение
Правда, преподавание в Московском училище протекало для Серова и Коровина далеко не гладко. Это подтверждается проскальзывающими в коровинских письмах короткими упоминаниями об очередных конфликтах, о желании уйти из училища, о «восстановлении разумных начал» и т.д. Коровин не проявлял и необходимой для администрации «благонадежности». В 1905 году он широкой рукой дает деньги в кассу революционеров, на организованную матерью Серова столовую для рабочих, участвует в превратившихся в политическую демонстрацию похоронах Н.Э.Баумана.
Тем более категоричным и непримиримым становился Коровин, когда дело касалось судеб его непосредственных учеников.
Так, в 1910 году попытка администрации распорядиться ими по своему усмотрению вызывает со стороны художника такой острый протест, что он ставит под вопрос свое дальнейшее пребывание в училищных стенах. «В результате - моих учеников, выгнанных советом из моего класса и без моего участия,- пишет он о завершении инцидента,- приняли обратно.
Мне было светло и радостно от того, что в людях можно разбудить чувства добра и справедливости». И все-таки, несмотря на всю увлеченность преподаванием, главным в жизни Коровина остается живопись.
Сегодня это совсем не просто понять. Парижская выставка, несомненно, сделала для положения Коровина многое, прежде всего в отношении официального признания. Официальные круги больше не спорят с его неожиданно открывшимся «даром декоративиста». Впрочем, эта формула объединяет многих. Никто не спорит об этом роде дарования художника, зато Коровин живописец-станковист по-прежнему остается как бы в тени. В 1906 году встает вопрос о выборе новых членов Академии художеств, в связи с чем завязываются сложные внутригрупповые интриги.
Для вида - ибо шансы обоих представлялись ничтожными - выдвигаются кандидатуры А.Н.Бенуа и Коровина. При этом дочь П.М.Третьякова, А.П.Боткина, обращается к И.С.Остроухову с просьбой сообщить хоть какие-нибудь данные о Коровине - иначе его никто не знает. «О Коровине он уже совсем не осведомлен,- замечает она по поводу конференц-секретаря Академии художеств.- Будьте добры напишите возможно скорее». Знал ли Коровин об этом положении? Знал или догадывался, и это одна из причин его тяжелого душевного состояния.
В лучшем случае печать ограничивается поощрительным отзывом на полстроки о выступлении Коровина на той или иной выставке, как бы ни были значительны работы, с которыми художник выступал.
А Коровину по-прежнему бесконечно дороги эти выставки. Ради присутствия на любой из них он готов со спокойным сердцем отложить свои театральные обязательства: «Теперь у нас устраивается выставка Союза русских художников, это наш праздник, а потому я никак не мог уехать». В то время как его работы ежегодно и в немалом числе экспонируются на европейских выставках, Коровин охотно откликается на предложения участвовать в провинциальных русских выставках - в Орле, Екатеринославе, Киеве. Идея, которой он так дорожил у передвижников, не оставляет его и все последующие годы.
Ему представляется нужной и необходимой именно такая пропаганда изобразительного искусства по всем уголкам страны. В 1913 году, например, Коровин участвует в международной экспозиции «Гла-спаласа» в Мюнхене и в то же время заботится о хорошей развеске своих полотен на очень маленькой и ничем не примечательной выставке в Петербурге. В 1914 году его работы представлены на выставке в Мальме (Швеция), и одновременно Коровин берет из частной коллекции один из своих пейзажей, чтобы показать его в Киеве, входит в комитет по устройству выставки для «семей запасных» в Москве.
Живописные работы девятисотых годов говорят о том, что Коровин предельно конкретизирует ту эмоциональную задачу, которую ставил перед собой в искусстве. Он выступает в своих картинах не как «созерцатель», а как «чувствователь» натуры. Отсюда повышенная цветность коровинских полотен, подчас известная условность цвета, которая ему нужна для более точного выражения отношения человека к реально воспринятому пейзажу.
И отсюда же интерес художника к вечерним и ночным мотивам, когда предметы самим освещением лишаются материальности и эмоциональная окрашенность восприятия может быть выявлена особенно активно.
Коровинская композиция основывается теперь не на сколько-нибудь «интересном» мотиве - их Коровин нарочито избегает, а на восприятии мотива человеком. И здесь художник непосредственно подходит к тому, чтобы наделить цвет известной сюжетной выразительностью. Эта смысловая трактовка особенно ярко выявлена в картине «На юге Франции», где нет выраженной весомости материального мира, пространственности неба и вместе с тем создана очень убедительная картина природы и жизни.
К середине десятых годов Коровин снова обращается к поискам изобразительных средств, но теперь уже более конкретно связанных с натурой, и этому в немалой степени способствуют впечатления военных лет.
Несмотря на тяжелое состояние здоровья, Коровин постоянно выезжает в армию, наблюдает жизнь прифронтовой полосы, новые для него южные районы России и Польши, живо напомнившие ему о Врубеле. Его переживания этих лет - это боль за свою страну, за ее неустроенность, за все тяготы народа.
«Оттого, что кругом самой жизни,- пишет Коровин в одном из писем 1916 года,- в самых ее мелочах, все как-то не совсем так... что и заставляет всегда раздражаться, протестовать, исправлять, или, что по большей части, просто молчать, не без глубокого горя в душе и сердце,- вот отчего я захворал так сильно, эта внутренняя и добрая машинка внутри меня испортилась, и этого, конечно, никто не понял, как вообще бывает это, понимают вообще очень мало, немногие и всегда потом».
Но вместе с тем Коровин испытывает характерную для него увлеченность новыми впечатлениями, которые подсказывают ему новые картины, новые замыслы. «Как жалко, что я не молод», «как жаль, что я больной»,- повторяет он во всех письмах тех лет.
И как в годы своей молодости, Коровин в этих новых впечатлениях обращается к моментам жанрового порядка, к тому, что выражает народную и повседневную жизнь. Именно такие акценты появляются и в его описаниях. Он пишет после поездки по западным областям: «Для художника здесь столько интересного, что я удивляюсь, отчего здесь нет художников. Представьте себе, какая-то старая Россия, времена Пушкина и Гоголя.
Замечательные дома помещиков, польские костелы, дворцы времен Ренессанса, развалины замков, древнейшие турецкие крепости, циклопические постройки, башни и стены, рядом русские домишки с вывесками, на которых самовары, баранки, золотые калачи, чудные вывески парикмахерских, раскрашенные верстовые столбы, будки, уличные фонари с маслом, такие, какие я помню в детстве. Бабы, повязанные яркими платками, зипуны. Польский магнат с какими-то бачками, в длинном сюртуке, в гамашах, в желтых перчатках, бархатном пестром жилете...
Какое-то особое восточное племя евреев в грязных лапсердаках. Замечательные, ловкие, красивые наши солдаты кавалерии, веселые песни, бубен - все это удивительно живописно и оригинально».
Следующая страница...
|
