|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава седьмая. Жизнь моя - живопись, окончание
Кровавые события семнадцатого года угнетали Коровина. Для него это было уничтожение мира Святой Руси и свободы. Предчувствуя неизбежность наступающих событий, хотя далеко не во всем достаточно ясно разбираясь, Коровин еще в годы мировой войны говорит, что «искусство очень поднимется и очень будет нужно человеку как символ лучших чувств жизни и радости».
Революция меняла судьбы народа, утверждала «справедливость и добро», выражаясь словами самого художника, давала возможность искусству выполнить свое предназначение, как его представлял себе Коровин, и именно поэтому он с такой страстностью обращается к участию в развертывающихся событиях.
Первые общественные организации художников, первые попытки создания творческих объединений на новых началах и ради новых целей происходят при самом деятельном его участии. Как будто вознаграждая себя за долгие годы безрезультатной борьбы с бюрократическими препонами и теми загородками, которыми живопись искусственно отделялась от широкого зрителя, Коровин спешит высказаться по всем волновавшим его вопросам искусства, и, как показывает практика, вопросов таких оказывается исключительно много.
На первом московском митинге художников и артистов в 1917 году, собравшем около двух тысяч человек, Коровин избирается заместителем председателя Союза пластических искусств, а спустя недолгое время, когда председатель - Аполлинарий Васнецов отказывается от своей должности, занимает его место. При участии Коровина принимается постановление об устройстве выставок и аукционов в пользу бывших политических заключенных.
Коровин добивался того, чтобы никакие постановления в области искусства не принимались без его ведома и согласия. От него же исходит идея подчинить наблюдению художников все восстановительные и реставрационные работы по памятникам искусства, и ему же поручается практическое осуществление этого решения. Короче говоря, Коровин обращается ко всем формам, какими только искусство может участвовать в общественной жизни, а его авторитет и увлеченность новым делом оказываются настолько велики, что он единогласно избирается в многочисленные комиссии и представительства.
Одновременно в новом плане развертывается работа и в театре. Коровин участвует в создании постановок, которые делались в расчете на нового, не привыкшего к театру зрителя, тех постановок, которые рассматривались руководителями молодой республики как форма пропаганды культуры, культурного наследия, расширения кругозора и общего развития народа. К этому времени относится постановка «Юдифи» А.Серова по эскизам В.Серова, которые Коровин хотел сохранить и показать в память друга, «Золотого петушка» в Большом театре.
В сезоне 1918-1919 года были поставлены две оперы Р.Вагнера - «Валькирия» и «Зигфрид», балет П.И.Чайковского «Щелкунчик» и другие.
Летом, оставаясь верным себе, Коровин очень много пишет с натуры, хотя все сильнее дает о себе знать прогрессирующая болезнь сердца. Изменение во взглядах на живопись, наметившееся в середине десятых годов, окончательно утверждается в творчестве художника. «Одни пейзажи меня не берут,- признается он,- что-то бывалое...» Тем же новым настроениям и изменившемуся взгляду художника на окружающее отвечали картины и этюды, в которых он выражал свое состояние и настроение.
«Ищу от природы настроения и поэзии»,- объясняет он свои поиски периода 1918-1920 годов, и в пояснение своего понимания сюжета Коровин добавляет: «Сейчас иду писать сумерки: окно, цветы, фигуры и соловей в саду».
Искусство - всегда и только выражение отношения человека к жизни, тем более в тех условиях, какие складываются в молодой стране. Это положение составляло глубочайшее убеждение Коровина, этой меркой он измеряет все явления художественной жизни. И трудно сказать о его творчестве точнее, чем это делает он сам: «Красота и радость жизни. Передача этой радости и есть суть картины, куски моего холста, моего я.- Разгадывая это и увлекаясь этой стороной моей лиры, и пошли и идут за мной многие художники.
А потому-то у меня и нет картин.- Их взяли люди, брали, радовались, любили.- У меня нет направления и нет моды - нет ни импрессионизма, ни кубизма, никакого изма. Это я, это мое пение за жизнь, за радость - это язычество. Оттого-то я люблю... искусство, дружбу, солнце, реку, цветы, смех, траву, природу, дорогу, цвет, краску, форму, и в театре Я сделал праздник глаза и поэзию - картины ноктюрна, почти романс, почти музыку, по крайней мере близко. И я все думал дальше еще идти в этой стороне до чувств прекрасных лиры в созерцанье красоты через живопись, в сути самой живописи».
Дом был похож на утюг. И еще на волнорез - грузная кирпичная громада, неуклюже втиснувшаяся в бойкий поток улицы Кирова, былой Мясницкой. Словно налетая на него, улицы разворачивались, разбегались, исчезали за углами. В этой стремительной круговерти, подхваченной сверкающим мельканием машин, все становилось чуть необычным, почти праздничным. Старый адрес - Мясницкая, 48, дом Немчинова, квартира 10 - последняя московская квартира Коровина.
Узкий колодец подъезда. Забитое окошко крохотной дворницкой. Крутые марши обрамленной чугунным плетением перил лестницы. Высокая дверь с множеством звонков и имен. Изумленное недоумение вставшей на пороге молодой женщины: «Константин Коровин здесь, у нас? Вы не ошиблись?» Только ошибки не было.
Широкий коридор, где когда-то памятью об Италии висело привезенное из Венеции зеркало, громоздились чемоданы беспокойного хозяина и сундуки с его рыболовными принадлежностями и удочки, над которыми не переставали подтрунивать постоянные гости - актеры Малого театра.
За первой дверью налево гостиная, она же мастерская, переполненная при Коровине мольбертами, умещавшимися рядом с «буддийскими богами», как их называл Коровин, стереоскопом, с украшенным майоликовыми вставками столом и круглым зеркалом екатерининской эпохи. Здесь делал многочисленные наброски своей композиции «Старинные песни» Л.О.Пастернак: Ф.И.Шаляпин, АМ.Васнецов, пейзажист С.А.Виноградов, С.А.Щербаков, П.А.Тучков с гитарой в руках.
О песенных коровинских вечерах знала и говорила вся Москва.
Дальше - комната жены художника, той самой Анны Яковлевны, с которой легко ли, трудно ли прошла целая жизнь Коровина, их сына Леши. Спальня самого Коровина - простая кровать со столиком, два старинных стула, обитых тисненой кожей с крупными шляпками гвоздей, письменный стол и большой шведский секретер, заваленные театральными эскизами, еще одна память об Италии - привезенный из Падуи маленький инкрустированный секретер с таким же итальянским зеркалом над ним.
И повсюду «платки и тряпки», по выражению Коровина, разноцветье тканей, так необходимое живописцу в работе и оживавшее в его произведениях такими неожиданными, неповторимыми образами. «Это же все составляет жизнь труда,- отзовется о них Коровин.- Разная ерунда, грошовые предметы, тряпки старины давали мне целые аккорды красок, праздники глаз и формы, которые можно видеть в огромном труде постановок Государственных театров в Москве и Петрограде». Речь шла об этих самых комнатах, о последних московских годах.
Только то, что касалось творчества, было его частью, представлялось ценным, просто имело право на существование рядом с художником.
А за окнами Москва. Сегодняшняя и коровинская. Несмотря на высоту поднявшихся кругом этажей, все так же широко распахивающаяся взгляду, уходящая в лиловеющую дымку старых улиц, площадей, несчетных новых кварталов. Здесь - в сторону былых Рогожских, там - к тонущему в зелени разросшихся бульваров Сущеву. Словно весь размах прожитых художником лет, слившихся с живым дыханием и историей его родного города.
Снова улица. Из дверей под широкой вывеской «Диета» женщины несли сетки оранжевых апельсинов. Лежали на мякнущем асфальте сонные голуби. Плавилось маревом высокое июньское небо. Густой краснотой наливался кирпич и в стеклянных стенах корпуса напротив плыл среди клочьев сдунутых ветром облаков. «Красота и радость жизни»,- сказал бы Коровин. И как смысл всей жизни самого художника невольно вставали в памяти взволнованные и почти робкие его слова - слова великолепного мастера и бесконечно требовательного к себе русского художника: «Если бы я знал, что буду признан и нужен стране своей...»
В начало книги...
|
