|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава первая. Дорога в жизнь, продолжение
Позднее Коровин мог, хоть и не слишком уверенно, бросить, что с детства его тянуло к рисованию и будто делал он когда-то какие-то наброски. В критические для семьи минуты не это решало судьбу братьев - расчет. Простой расчет, который сначала побудил отдать Константина на архитектурное отделение - Сергей, как старший, сам выбрал живопись.
Там будущий заработок казался вернее, а дело надежнее. Да и очень сомнительным было говорить о призвании мальчишки в тринадцать лет.
Только, может быть, где-то глубоко скрывалась и иная причина. Прянишников первый и едва ли не единственный сталкивается с «косточкой» характера Коровина. Художник через многие годы сам вернется к этому конфликту, сам объяснит его суть: «Я все говорил поперек, да и в живописи все «поперек».
За внешней мягкостью, впечатлительностью, благорасположенностью к людям, веселостью в нем с мальчишеских лет жила напряженная сосредоточенность на своих вопросах, своем понимании каждой мелочи. И здесь Коровин не признавал уступок. Ничье недовольство, скрытое или явное, не рождало пусть минутных компромиссов: «А у меня вообще завелась в жизни черта: не жалуешь, ну и ничего».
Даже для мальчишки Коровина не существовало ни окрика, ни приказа. Он приходит в Московское училище, первое и единственное свое учебное заведение, с твердым убеждением, что вправе делать то, что хочет и как хочет. Требование преподавателя приобретало для него значение только тогда, когда было точно и четко разъяснено. Коровин уже здесь соглашается и не соглашается, принимает и не принимает.
Пятнадцати лет он решает перейти на живописное отделение, и написанные за летние месяцы на Валдае, безо всякого руководства и подготовки, пейзажи оказываются для педагогов безусловным доказательством его права стать живописцем. Заставить сделать Коровина значило его убедить, а на это нетерпеливого и резковатого Прянишникова никогда не хватало. Ему представлялось достаточным бросить пренебрежительно по поводу непонравившейся картины, этюда - «антимония».
«А что это такое?»- настаивал Коровин.- «А это так, терем-те-те, значит, ерунда»,- досадливо отмахивался Прянишников, чувствуя на себе критический взгляд мальчишки. И не потому ли где-то в душе он предпочел бы не видеть Коровина ни живописцем, ни тем более своим учеником?
Прянишников писал жанры. По существу, только жанры. В его представлении жизнь Москвы, разнохарактерная, противоречивая, богатая и убогая, полная человеческих трагедий, борьбы за существование, не оставляла места для других впечатлений художника. «Где вы найдете такие типы,- отзовется он со временем,- тут и Островский, и Гоголь, и Тургенев, - и Толстой - все собрано воедино. Смотри и наблюдай за нашей чисто русской жизнью. Для нас - жанристов Москва сущий клад».
У Коровина нет ни одного наброска, ни одного натурного рисунка, ни одной хотя бы по теме задуманной композиции из московской жизни. А ведь он будет писать жанровые картины и не откажется от них всю жизнь. Пусть это по-новому понятый жанр, но неужели в юности Коровин так далек от этого мира крестьянской девушки, поступившей в услужение, которая, застыдившись под любопытствующими взглядами приказчиков, жадно ловит нехитрые вести из родной деревни в картине Прянишникова «Чтение письма в овощной лавке»?
Или его не трогали сцены вроде прянишниковских «Шутников» - злобное бессмысленное издевательство дуреющих от сытого безделья сидельцев над обнищавшим стариком-чиновником? И ведь здесь не просто находка художника. Прянишников писал свою картину под непосредственным впечатлением первого представления только что законченных Островским «Шутников»:
12 октября 1864 года состоялась премьера, 23 декабря молодой художник представил на экзамене в Московском училище живописи эскиз будущей картины, завершенной в следующем году.
Малый театр в который раз потряс воображение и чувства москвичей. Не говоря об отклике живописца, это был и дух времени. «В трагическом щемящем выражении лежит главная могучая нота Прянишникова»,- отзовется о картине Стасов. Нота глубоко взволнованного переживания и осуждения нелепой жизни - Коровин остается как будто в стороне от нее и готов весело подтрунивать над товарищами по училищу, беззаветно искавшими бытовых сюжетов - «тем».
И вот записные книжки зрелого Коровина. 1892-й, далеко не самый легкий год в жизни художника. Торопливые наброски, перечни красок, пометки - всегда о живописи, о живописных задачах, которые не даются или наконец-то решились, и среди них как память - что там Прянишников: о самом Федотове - жанровые сценки с подробными диалогами. Художник и натурщик. Художник процветающий и художник начинающий. Художник и заказчик:
«Купец: - Эту самую картину вы продавать изволите?
Художник: - Да, я ее продаю.
Купец: - Оптом, всю, значит? От по частям разрешите, в розницу».
Или карандашный набросок с заголовком «Совет»:
«- Нет ни бумаги, ни свечи, да и чайку попить не мешало эдак, знаешь, с корольком ситным. Лавочник в долг не дает. Черт знает что такое!
- Вот что, закладывай мое пальто, а там может поосилит. Пойдем получать в ломбард в нижнем, а выйдет, знаешь, будто разделся в передней.
- Браво, иду. Как ты умен!»
Неожиданно проявившийся вкус к сатире? Но в том-то и дело, что в каждом случае имелся в виду действительный эпизод из жизни художника, при всей своей нелепости на самом деле пережитое им событие.
В минуты самых горьких столкновений с жизнью Коровин на первый взгляд неожиданно обращается к тем формам жанра, на которых воспитался в Московском училище и которым, оказывается, внутренне доверял. Пусть он и не собирался написать ни одной из этих бытовых картин. Ему достаточно заметок для себя, на привычном языке тех пресловутых «тем», над которыми так легко было посмеиваться в юности.
Следующая страница...
|
