|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава первая. Дорога в жизнь, продолжение
В любых объяснениях, письмах Коровину удобней всего эта мера. Где я живу? А знаешь, тут есть что-то от наших Сокольников. Куда я заехал? Так просто не объяснить, пожалуй, что-то от Марьиной рощи, ближе к Останкину, или от Перова.
В медлительном повороте растекшегося по тундре ручья припомнится Яуза - от Сыромятников к Котельникам. А Волга у Рыбинска вдруг разольется Москвой-рекой от Лужников к крутояру Воробьевых гор. Оно проходит всегда - чувство соотнесенности с родным городом, на котором будет поверяться и перепроверяться каждое впечатление.
...На углу переулка Достоевского и Селезневки дом.
Бревенчатый, двухэтажный, в сумерках плотно сдвинувшихся кустов и лип. Он уже умер, этот дом. Окна первого этажа закрылись ржавыми железными листами, в верхних лишь кое-где поблескивают мутнеющие стекла. Душноватый ветер, полный весенней земляной прели, постукивает распахнувшейся рамой. И шум разворачивающегося трамвая гулко и глухо отдается во вчерашнем жилье. Сущево...
Сегодня трудно себе представить, чтобы кто-нибудь из москвичей сказал: «У нас в Сущеве». Другое дело - у площади Коммуны, у Новослободской, на улице Достоевского. Незаметно и неотвратимо ориентиры меняются, и даже сохранившиеся названия улиц - Сущевская, Новосущевская - не связываются с какой-то отдельной, замкнувшейся в себе частью Москвы.
По Селезневке подобие доходных домов, как в тогдашнем центре города,- с громоздящимися слоями каменных этажей. Тесные мощеные дворы. Сомкнувшиеся в сплошной грязноватый ряд стены. Зато чуть в сторону - все иначе. Деревянные дома, перебитые в своем порядке густыми палисадниками, в глубь дворов втиснутые один перед другим, чтобы не пропадала земля, и только за последним, у кирпичной, искрошенной временем стены забора никем не саженные растрепанные кусты.
Посреди каждого дома неказистый подъезд, на узкой лестнице все те же четыре двери - столько квартир.
Строили не для себя - для найма. Хозяева сдавали квартиры, те, кому удавалось снять квартиру,- от себя комнатушки. Дух доходной деловой Москвы дробился на местные, все еще слободские нравы. И все равно человек становился здесь незаметней. Кто бы стал обращать внимание на невесть откуда появившуюся мещанскую вдову Аполлинарию Иванову Коровину с сыном Константином, приютившуюся в одной из припавших тесни к земле клетушек?
Нужду и здесь не жаловали, но и не скрывали: дело житейское, знакомое, слишком многими пережитое.
Вопрос с Московским училищем для Коровина уже решился, и не только с самим училищем. Двух лет на архитектурном отделении оказалось достаточно, чтобы определить свое настоящее место в искусстве - живопись, пейзаж. Что из того, что написанный Коровиным в училищном классе этюд головы обратил на себя внимание и Прянишникова и Перова, на него ходили смотреть все старшие ученики.
Коровин уже тогда верен правилу: раз не объяснили, в чем достоинства работы, не растолковали смысла удачи, ему легко отмахнуться от самых лестных похвал и так же легко забыть о них. Хотя оба маститых художника не ошибались: Коровин станет портретистом тонким и своеобразным. Но это в будущем, а пока он поглощен своими попытками разобраться в том, что делает и что должен делать.
И среди этих упрямых, не слишком осознанных усилий как откровение встреча с руководителем пейзажной мастерской Алексеем Кондратьевичем Саврасовым.
Так ли просто по прошествии доброй половины жизни назвать своих первых, скажем иначе, настоящих учителей? Казалось бы, вопрос простой памяти. Но психологически все обстоит гораздо сложнее.
Первого, самого главного учителя в действительности выбирают из своего прошлого, выбирают, сознавая то или нет, придирчиво, строго, сообразуясь со своими внутренними мерками, с пониманием масштаба и целей жизни. И если до того, кто мог стать твоим настоящим учителем, ты с годами не дотянулся, изменил по трусости, слабости, лени, житейскому расчету его принципам, так хочется обойти это имя молчанием или, наоборот, с грошовым бахвальством твердить, что именно ему ты ничем не обязан.
Дорога Коровина в искусстве слишком честна, чтобы не обращаться благодарной памятью к тем, кто научил так и только так идти по ней.
«Милый, самый дорогой мой человек»,- неожиданным, на всю жизнь сохранившимся чувством отзовется Коровин на приход Саврасова. А ведь у Саврасова нет ни умения производить впечатление на молодежь, ни красноречия, ни даже, пожалуй, личного обаяния, на которые бы мог отозваться мальчишка в свои неполные шестнадцать лет. Саврасов бесконечно скуп на слова и стеснителен в обращении.
Ему нелегко оставаться с учениками, отвечать на докучливые и далеко не всегда умные вопросы, пояснять работы учебные и свои собственные: полотна учителя всегда особенно интересны. Ему проще похвалить удавшийся этюд, чем сказать слово осуждения, от которого он старается всеми способами уйти. «Его огромная фигура с большими руками, широкая спина, большая голова с большими глазами добрыми,- он был похож на какого-то доброго доктора: такие бывают в провинции.
Он приходил в мастерскую редко - бедно одетый, окутанный в какой-то клетчатый плед. Лицо его было грустно,- горькое и скорбное было в нем». Но не эта ли глубокая внутренняя сосредоточенность и предельная, почти мучительная для него самого искренность в обращении с учениками (или, может быть, иначе - сосредоточенность искренности?) и порождала бесконечное доверие.
Пожалуй, это и был тот первый раз, когда так откровенно и непреклонно сказался коровинский характер «поперек». Уже сам по себе выбор пейзажной мастерской для занятий не сулил ничего хорошего в будущем. Пейзаж по-прежнему оставался в училищной программе, как и в представлении современников, несущественным, как бы побочным видом искусства, пусть Перов, Прянишников да и многие другие жанристы начали по-своему, по-новому обращаться к нему в картинах.
Саврасов приходит в Московское училище вместе со своими товарищами-передвижниками и оказывается словно бы в одиночестве. «Саврасов это был отдельно подмечает Коровин. Говорить, отстаивать свою точку зрения Саврасов никогда не умел, при первых же словах осуждения, насмешки замыкался в подавленном молчании. Это молчание сбивало с толку, задевало, вызывало нескрываемое раздражение.
Саврасовского мнения по училищным делам в действительности не спрашивали, с ним никто не считался. Тем более недоуменное недоброжелательство вызывали работы его мастерской.
Следующая страница...
|
