|
Константин и Сергей
Коровины, 1860 годы
|
|
|
Глава первая. Дорога в жизнь, продолжение
Вспоминая училищные годы - вот откуда начиналась самая счастливая пора жизни, настоящее детство и настоящий отсчет лет! - Коровин не раз вернется к тому, что пейзаж считался как бы низшим видом искусства. Обращение к нему было признаком лени или неспособности ученика заняться единственным достойным делом живописи - жанром. И как могло быть иначе, когда когорту преподавателей возглавляли Перов и Прянишников.
К тому же Перов - это не просто бытовые сюжеты, подмеченные в окружающей жизни бытовые сценки, но определенная система видения жизни, отношения к ней, где художник не мог, не имел права оставаться безразличным к тому, что открывалось его глазам. Негодуя, осуждая, сочувствуя, он оказывался и самым активным соучастником жизни своего народа, и ее постоянным неподкупным судьей.
Совесть поколения - это понятие впервые именно благодаря Перову начинает применяться к русским художникам и остается за ними. Способность чувствовать ответственность за судьбы своего поколения, народа, страны, сознание необходимости и внутренней потребности аккумулировать в себе происходящее на первых порах связывались преимущественно с жанром, но в дальнейшем ограничиться его рамками не могли. Они становились смыслом национального художественного метода.
Но ведь смысл творчества художника никогда не бывает однозначным. Совсем не просто - да и нужно ли? - пытаться свести его к некоему отвлеченному понятию, как часто бывало в книгах об искусстве. Да, Прянишников - это воплотившиеся сцены Островского. Но Прянишников - это и несколькими годами позже написанные «Порожняки», одна из первых картин русской школы, передавшая не перечислением подсмотренных подробностей, но цветовым звучанием настроение «темы».
Гаснущий зимний день. Стылый закат над заснеженным полем. Плетущийся обоз. Зябко закутавшийся семинарист на краю последних саней. Одиночество. Бесприютность. Тоска. И решение Прянишникова, его откровение не случайность, не исключение.
В те же семидесятые годы отказывается от обличительного, как его тогда называли, жанра Перов. Кажется, взгляд художников на жизнь становится поверхностнее, проще, легче. Как иначе определить сменивших «Похороны крестьянина» или «Приезд гувернантки в купеческий дом» перовских «Охотников на привале», «Ботаника» - добродушную усмешку художника над чудаковатыми типами? К таким же темам приходит чуть позже и Прянишников, а Стасов назовет их охотничьими рассказами Тургенева в живописи.
И в этом сравнении разгадка того, Что происходило в действительности в творчестве Перова или Прянишникова.
Через образы природы, через сложную и многообразную картину пейзажа художники искали пути к раскрытию внутренней жизни человека, его душевного портрета. Они превращались в собственно живописцев, для которых разнообразие, тонкость и точность звучания цвета становились такими же необходимыми и важными, как богатство и точность музыкальных тонов для музыканта. Даже в стенах Академии художеств открывается в 1872 году пейзажный класс для желающих всех специальностей.
Руководители класса, А.П.Боголюбов и М.П.Клодт, ратуют за то, чтобы сделать занятия в нем и вовсе обязательными для всех учеников академии. Время заявляло свои права.
На первый взгляд они совсем разные - картина Прянишникова «Калики перехожие», за которую он получил в 1870 году звание классного художника I степени, и скромная ученическая полукартина - полуэтюд Коровина «Ранняя весна», написанная в тех же семидесятых годах. У Прянишникова - бытовая сценка встречи в деревне бродячих музыкантов, у Коровина - одинокая покосившаяся избенка у затерявшейся в густой траве деревенской улицы.
Но у них есть иное, не внешнее сходство - то чувство, которое переживают и хотят выразить художники. Забытая деревня - наверно, точнее не сказать. Ощущение заброшенности, затерянности человека среди пышного и полного жизненных сил цветения природы - Прянишников угадывает его в рисунке отдельных изб, кажущемся приволье порядка деревенской улицы, но все еще обращается и к жанровой сцене, которая может лишний раз и точнее «досказать» образ.
Коровину достаточно острого, звенящего контраста первой зелени с грузным пятном осевшей набок избы под струящимся солнцем просторного майского неба.
«На окраине Тверской губернии... стояла небольшая деревенька, одна из тех, которые встречаются на расстоянии [...] ста двух верст от Москвы. Многим приходилось ездить по железной дороге. Поезд скоро промчится сто-двести верст, вы посмотрите - в окошках одно ровное поле, кое-где попадается лесок, и вот где-нибудь у маленького степного ручейка степная деревенька, десяток дворов, убогий плетень, дорожка к ручейку, два-три сарая стоят поодаль.
Петухи с курами роются по задворкам. Тишина, тишина»,- мечтательная запись шестидесятилетнего Коровина, всю жизнь не терпевшего сентиментальности, навязывания другим, даже самым близким своих личных переживаний и чувств.
Был шумный, крикливый, в толчее людей, лошадей, подвод, богатый, как казалось в детстве, дом на Рогожской. И была дряхлеющая дедовская изба в глухой валдайской деревушке. Между ними делились годы Коровина до тринадцати лет.
Первый лес. Первое поле. Простор неба. Тепло земли. И ожившие образы народных поверий. «Все окружавшее меня: двор, деревенские бани, лес - все это наполнялось различными призраками. Такое фантастическое направление моего детского ума приучило меня смотреть на природу как на нечто одушевленное...» Прав ли Коровин в своем выводе?
Полет детской фантазии ничем не задел собственно творчества, а одушевленное ощущение природы не претворилось в сказочные образы - их нет в коровинской живописи. Встретившись перед самым окончанием Московского училища с М.А.Врубелем, Коровин сам это поймет, сам об этом точно и беспощадно скажет после одного из первых разговоров: «Ночь. Большие ветки. Тишина. Луна в пруду круглая, не колыхнется. Вода страшная, тайная. Вот ведь водяного он напишет, а я нет.
Да, он художник». И это задолго до первых сказочных полотен Врубеля - «Пана», «Царевны-Лебедь», «Сирени». Целую жизнь тяга Коровина к природе будет неистребимой, но иной.
В те годы трудно найти путешественника более заядлого, более увлеченного, чем Коровин. И не то, что он заранее задумывает свои поездки. Просто он легок на подъем. Ему ничего не стоит сорваться с места, уехать как угодно далеко и независимо от времени, которое удается урвать для работы, привезти пачки этюдов. И как внутренняя неудовлетворенность художника случайной встречей неизменное возвращение к Москве, удивительно бережное и внутренне пережитое обращение к ее образам.
Словно только здесь можно по-настоящему сосредоточиться, задуматься, до конца понять.
Следующая страница...
|
