Конст.Коровин, 1930-е

Рано утром проснулся я чуть свет. Вся долина Терека была в синеве тумана и темных туч, а высоко выделялась на бирюзовом небе, розовея снегами, вершина Казбека в предутреннем рассвете. Покуда я нанимал подводу, собирал краски, инструменты для живописи, чтобы ехать- писать ущелье Дарьяла, все кругом изменилось. Тучи низко опустились, закрывая горы, и Казбек окутался мглой.
В ущелье Дарьяла, когда я приехал, была еще ночь. Оставив дожидаться возчика на дороге, я пошел по камням к подножию скалы, над которой возвышалась старинная башня. Таинственно и мрачно. Внизу, у бегущих вод Терека, я расположился на берегу, поставил складной мольберт, холст и торопился писать тяжелые громады ущелья. Этот тон скал, мрачных и мертвенных, так подходил к картине, где остановился Синодал перед обвалом и где он увидел его - врага Демона.
Воды Терека шумели, ударяясь о камни, и как будто в звуках его вод кто-то говорил, не смолкая. Когда я наклонился к ящику взять флакон белил, я увидел стоящего неподалеку высокого роста человека в черкеске, с большим кинжалом у пояса. Это был стройный юноша, он пристально смотрел на меня острыми, как у птицы, глазами. Смотрел с удивлением.
Я писал и думал, как это он подошел ко мне, я ничего и не слыхал. Подкрался как кошка...
Я далеко оставил на дороге возчика, и мне стало как-то жутко. «Трус», - подумал я про себя.
Я спросил юношу: что он - грузин, ингуш или черкес. Он молчал.
Я вынул папиросу и закурил. Предложил и ему, но он не взял. Стоит и смотрит на меня в упор... Тогда я достал из бокового кармана револьвер-маузер. Глаза у него разгорелись при виде блестящего пистолета. Он смотрел на него, не отрывая глаз. Вижу - нравится ему мой маузер.
Я взял из ящика другой небольшой холст, нарисовал на нем кистью кружок, поставил в середине черную точку, дал его юноше и сказал:
- Пойди, поставь на тридцать шагов, я попаду. Он взял холст и недоуменно смотрел на меня.
- Поставь, - сказал я.
Он что-то ответил, я не понял. Я пошел с ним, отсчитал тридцать шагов, поставил холст к камню, вернулся назад, прицелился и выстрелил. Холст упал. Он побежал смотреть. Я попал в край подрамника. Тогда он опять поставил холст и прибежал ко мне. Я дал ему свой маузер и сказал:
- Стреляй.
Он засмеялся - я увидал его белые, как чищеный миндаль, зубы, долго целился, выстрелил и побежал смотреть. Схватив холст, он принес его мне: его пуля попала в самую черную точку. Он радовался, заливаясь смехом, хлопая в ладоши, и опять отнес холст - вдвое дальше. Но я сказал ему, что мне нужно писать, а стрелять будем потом, когда окончу картину.
Я продолжал писать этюд. Он сел около меня на земле и все любовался маузером, поворачивая его в руках и целясь. Я почему-то подумал, как бы он в меня из него не ахнул. Кругом никого, только скалы. А Терек все говорит, говорит, не смолкая.
Когда я окончил работу, он опять стрелял и попадал в середину холста.
- Молодец, - сказал я, - якши.
Я собрал свои принадлежности, и он помог мне нести их до дороги, где дожидался возчик. Положив в повозку вещи, я хотел взять у него свой маузер. Но он держал его у груди и говорил скороговоркой:
- Твоя - моя, кунак. Твоя друга - моя друга... - и, прикладывая ладонь правой руки ко лбу и к губам, все сыпал и сыпал непонятными словами.
Я недоуменно смотрел на возчика. Возчик, смеясь, сказал:
- Он - чечня. Он говорит, чтоб вы его на службу взяли. Он рад и благодарит. Он будет служить вам, всегда защищать вас до гроба, себя не жалея, - только не берите у него этот пистолет.
- Как же, - говорю я, - у него дом, отец, мать, как же я его возьму?.. Чего служить? Он по-русски не знает...
- Знает, знает... Твоя - моя друга... - волновался чеченец.
- Чего, барин, - заметил возчик, - ежели надо вам, берите, он и домой не пойдет. Они ведь верные. Он за вас кого хошь убьет. Я чечню знаю - народ хороший. Они, как татаре, - одной веры.
А чеченец уже сел на облучок, вместе с возчиком, повернулся ко мне и скалил белые зубы. Он весело смеялся и ехал со мной, будто на какой-то особый пир жизни, кого-то ловить, догонять, кого-то резать этим большим кинжалом, в кого-то стрелять из маузера...
Он вдруг строго посмотрел на ехавший мимо нас экипаж и закричал «стой». Проезжие от неожиданности остановились. Тут я увидел, что «служба» уже началась...
Подъезжая к аулу Казбек, я вошел в духан. Позвал чеченца и возчика выпить вина и съесть шашлыка. Шашлыка не оказалось, но приготовили какой-то чахохбили. Когда я налил моему новому слуге-чеченцу вина, он отказался пить, приложил руку ко лбу, взглянув кверху, сказал: - Магомет не велит...
Он попросил лепешку хлеба и стал в дверях, как на часах.
- Я здесь, на Кавказе, тридцать один год, - говорил возчик, - сызмальства ямщиком. Всегда с русскими. А сам я татарин - с ним одной веры. Я и вино пью, как русский. А он - вот вам служить будет, как собака... Вот они верные. Только его, барин, не ругай. Он горячий народ. И-и... беда! Ежели вас кто обидит, он убьет разом. Верно. И-и... служить будет. Смелый народ.
Возчик говорит, а я ем чахохбили и думаю: «Куда его деть, этого чеченца... Совсем он мне не нужен. И вообще не нужно никакого слуги».