Конст.Коровин, 1930-е

Я вижу, как старый лопарь прощается с монахом и идет к берегу залива. Олень побежал за ним. Лопарь сел в лодку и поплыл. Подняв голову и закинув на спину рога, олень поплыл вслед, быстро разрезая воду. Это все было красиво, просто и мудро...
А вечером, за самоваром, монашек рассказал нам, что тот франт с белыми лайками, которого мы видели утром, - главный олений пастух. Он пасет стада в десятки тысяч голов. Олени пасутся в тундрах, и самые умелые пастухи знают, как сохранять стада и приплод. Умелых пастухов ценят и платят им много. Такие пастухи очень богаты. Так вот кем был этот франт с кольцами.
Всю ночь, сквозь сон, я слышал прибой и вой ветра, а утром первое, что я увидел, - Серова у окна.
- Константин, посмотри, какие чудеса... Я взглянул в окно.
Берег залива до самого нашего дома был покрыт расплавленным светлым серебром. Это была рыба. Огромными грудами она громоздилась по берегу до нашего дома, загородила калитку, крыльцо. Я увидел, как растопыривая ноги, к нашему дому идет урядник и как он, скользя, падает опять подымается, снова падает.
- Да, вот, - говорит, тихо смеясь и разводя руками, монашек. - Рыбы-то! Вот засолили бы, а соли нет... Эх, хороша рыба-сельдь. Это ее кожа загнала ночью... Кожа - иначе сказать, тюлень, - загнала сельдь в залив...
Тут в дверях показался урядник - как Лоэнгрин, весь серебряный от рыбьей чешуи...
- Вот, ваше благородие, - сказал он, - как тут идти склизко... Одна рыба... В кармане лекарство, которое было, - все смокло... Холера... Кому какое давать - не знаешь.
Урядник стал вынимать из карманов пузырьки и мокрые порошки:
- Вот рома бутылка цела... Да и холеры нигде-то и нет, а мне говорят: «Давай им это, Василий Иванович...» А я что? Я на весь район один. От Кеми до границы... Да еще жулика-пастуха лови: олений приплод не сдает... А в Кеми за политиками гляди. Один тебя за папиросами, другой за вином посылает... Пристав Репин, хороший человек, неча говорить, но только от скуки, что ль, ей-ей, всю ночь с ими в карты дует... Порто-франко потому... У нас тут, говорю, - порто-франко: тут ром - рубль. А пуншу шведского всегда достать можно, ей-ей... Крикните: «Василий Иванович!» - и готов пунш... Прощения просим.
Урядник был навеселе. Он вышел и через минуту вернулся, осторожно неся два стакана шведского пунша. Как-то особенно нам подмигнув, урядник сказал:
- Все понимаю, ей-ей... Только три класса прошел, а все и всех вижу... Будете в Кеми, Кознову не говорите. Вот он меня ест, вот ест, прямо беда, ей-ей... Только и думает, как бы во мне вину найти. Ему охота меня угробить совсем начисто. Тут и весь крендель.
- Почему же крендель? - с недоумением спросил я.
- Потому что переплет, - пояснил урядник, - из-за ясен вышло. Ей-ей. Я прямо Иосиф. А Кознов думает совсем наоборот. Долго рассказывать, ей-ей... Вот так порто-франко!.. Завтра, ей-ей, вам пунша бутылку достану, прямо янтарь. Вкусно-о! Ар-р-ромат... Скажите спасибо уряднику. Больше ничего...
Внезапно вдали, над океаном, показались какие-то рыжие тучи, вроде паутины, которые быстро неслись, точно пепел по ветру. Странные тучи быстро приближались, летели к нам дымной стеной. Я как раз разбирал краски, приготовляясь писать, но стало темнеть. Ко мне вошел Серов.
- Что это, Константин, гроза, что ли? Как потемнело...
Рыжие тучи спускались с неба волнующимися полосами. Стало темно совсем. Я зажег свечу. В окне рыжая мгла и шум, особый шум: в летящем пепле слышны гортанные крики птиц. Это не пепел, это - птицы. Миллиарды птиц спустились на землю. Они покрыли все, как белые фонтаны вздымались они с криками около дома. Плачущий птичий крик звенит в воздухе.
Когда стало чуть светлее, я выбрался на крыльцо, Но чайки садились на меня, налетали кучей - на плечи, на голову. Я отталкивался, размахивал руками, спасаясь от птичьей силы.
Через несколько минут берег от птиц очистился. На берегу не осталось и рыбы: чайки всю сельдь съели. Кончился этот чудовищный птичий пир, и чайки разместились по скалам. Скалы покрылись ими, как снегом.
- Умная птица, - крикнул урядник, - всю подобрала, чисто вымела.
- Хорошо было бы зажарить хотя бы одну, - сказал я монаху.
- Пошто ее жарить? - ответил с улыбкой монашек. - Селедка только в засол хороша... А у нас кумжа есть - вот это рыба.
Так и не попробовал я мурманской селедки.
На всем Мурмане есть две лошади. На этих лошадях мы и поехали в Печенгский монастырь святого Трифона.
Дорога идет каменной тундрой, но колеса тарантаса утопают в грязной дороге: между камней болото, мелкий кустарник и кривая поросль низкой карельской березы. Вдруг на дороге перед нами показались белые куропатки. Взлетают, садятся опять.
На облучке тарантаса сидит наш урядник, Василий Иванович. Рядом с повозкой бежит его собака, Шутик, лайка, хвост крючком. Шутик лает на куропаток, сгоняя их с дороги.
- Эх, ружья жалко нет, - говорю я. - Из револьвера, я думаю, не попасть...
Но Серов берет мой револьвер, прицеливается - и мимо.
- А жаль, - говорит он. - Все рыба да рыба. Хорошо бы и куропатку съесть.
Так мы подъехали к деревянному монастырю святого Трифона. В чистой горнице, где полы крашеные, высокий и красивый отец Ионафан, настоятель монастыря, угостил нас свежим, только что пойманным в речке лососем. После закуски мы с Серовым приготовили краски, чтобы писать неподалеку от монастыря.
- Вот что, - сказал нам отец Ионафан. - Вот ежели списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы... Медмеди тут ходят, осемь их. А у вас пистоли али лужала какие. Так вы, милостивцы, медмедей не пугайтесь: они тут свои и человека никак не тронут. Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежели испугаетесь...
Я и Серов посмотрели на отца Ионафана с полным изумлением.
- Как медведи?.. Почему свои?..
- Медмеди, известно, милостивцы, не наши, а лесные звери, вольные, - Продолжал настоятель. - Ух и здоровые, как горы!.. А только они заходят и сюда к нам иногда - на двор монастырский... Эта скамейка большая, Видите там, под стеною... Сидим мы на скамейке, февраля двадцатого, все в сборе, братия то есть... Ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой Солнышко впервые заиграет, благодатное... А они, медмеди, тоже рядом тут сидят и на небо глядят... Как только солнце выглянет из-за горы, мы Молитву поем, а кто из нас что вспомнит, тот и поплачет. А медмеди тоже бурлыкать зачнут: и мы, мол, солнцу рады. Хотя и звери, а понимают: солнышко любят...
И я вспоминаю, как вечером того же дня монах с фонарем в руке нес из монастырской кладовой испеченные хлебы в трапезную, куда мы были приглашены на ужин. Вдруг мы услышали, как этот монах закричал внизу у ворот:
- Эва ты, еретик этакой!.. Пусти...
Оказывается, медведь отнимал у крыльца от него каравай хлеба, а монах угощал зверя фонарем по морде.
- Я ему уже дал хлеба, - рассказал нам позже монах, - так он все тащить хочет. Тоже и у них, медмедей, не у всех совесть-то одна. Отнимает хлеб прямо у дому, чисто разбойник... Другие-то поодаль смотрят, у тех совесть есть, а этот, Гришка-то, он завсегда такой озорной...
- Ты заметил, - сказал мне Серов, когда мы с ним укладывались на монастырские койки, - милый монашек, браня медведя, говорил о нем, как о человеке... Странно, правда?
- Да, Тоша, заметил... Какой чудесный край, Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, и какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь навсегда...
Но на Севере Диком я тогда не остался. Не та была у меня, как видно, судьба.