Конст.Коровин, 1930-е

Кто был ты, правитель города, как мог постигнуть талант создателя и дать ему возможность свершить подвиг его? Какой тайной души ты верил, побил артиста?
Мимо проходил полицейский. Посмотрев на меня, он говорит:
- Прекрасное создание.
И показывает на «Персея».
- Да, синьор.
- Неплохой ювелир... Доброй ночи, синьор... И проходит мимо.

- Бенвенуто, - говорит девчонка в остерии, наливая из кувшина вино, - ты же убил, убил человека, и тебе не жалко?
- Нет, - отвечает Бенвенуто. - Мне жаль? Нет. Я убил низменную тварь, наемного убийцу, убийцу за деньги. Нет, мне не жаль. Ты не смей мне говорить, что жаль убить такую тварь. Нет, ты не понимаешь, где истина.
- Слышишь, Бенвенуто, не шуми, - сказал, вернувшись, хозяин остерии. - Уходи скорей. Сейчас прошли монахи святого Иннокентия. Говорят: статуя твоя - дьявол. Она сказала - все слышали - сказала народу: «Грацие»... Вот они донесут папе, тогда ты узнаешь...

- Я был в восторге, - говорил Козимо Медичи прекрасной донне, - когда вы сказали, что пойдете за Бенвенуто, за его созданием, что готовы принадлежать ему. Это нескромно, донна. Опасайтесь, артисты капризны... Гордая донна, покраснев, ответила:
- Я не думаю, чтобы у Бенвенуто ке было вкуса...

- Бенвенуто, странно мне, - говорил Козимо Медичи, - что ты не был на площади Синьории в день твоего торжества. Что с тобой?
- Много врагов... Я не Персей. Я бы их испепелил головой Медузы. Я не был там.
- Бенвенуто, но там была донна Беатриче. Она выражала восхищение твоим созданием...
- Я знаю. У же такая хорошенькая горничная...
И Бенвенуто расхохотался.

Прошли века, времена изменились. Художники понимали, что свобода - в них самих, что она самое ценное для вдохновения. И вельможи прежних, забытых времен не поучали художника.
Дивной сказкой казалась мне Италия. И красавица Флоренция, палаццо Медичи, Микеланджело.
Таинственная Венеция. Ночь. Сажусь в черную гондолу у качающейся воды канала. В удивлении смотрю на высокого гондольера, как, стоя, нагибается он над веслом. На повороте темного канала он говорит:
- Оэээ... берегись....
Соседняя гондола тихо проходит мимо нас.
Комната гостиницы, из которой мне видна большая стена, огромного Дворца дожей. Я пошел по площади святого Марка, мир, - думаю я, - великие, прекрасные тени...»
Вернувшись в отель, у фонаря, при входе, я услышал:
- Константине.
Передо мной стоял в плаще человек. Он бросил через плечо назад сигару.
- Мазини!
- Послезавтра приедет Мамонтов, - сказал он. - Свидание - здесь.
- Да. Я получил телеграмму.
- Буду петь в Москве. Я люблю Москву. Пойдем, Константино, в ресторан. Там есть старик - он поет старые песни.
Старик сидел у окна небольшого ресторана и рассеянно смотрел в окно на лагуну, где черные гондолы рядами стояли у берега. В руках у него была гитара. Лунный свет освещал край окна.
Сев за стол, Мазини приказал подать вино, сыр и фрукты.
- Садись, Джованни, - пригласил Мазини старика. И, обратившись ко мне, сказал:
- Он поет, как тогда пели - давно. Послушай.
- Белла, белла Сорентина... - запел старик слабым голосом. В нем было что-то особенное, непохожее на других певцов.
- Не то, - сказал Мазини, - дай гитару...
Мазини пел со стариком что-то совсем другое, чего я никогда не слышал.
- Мой учитель Рубини знал, как пели прежде. Ты знаешь, Константине, я тоже пел на улице. Твой Мамонтов - это синьор, он понимает искусство...
В звуках дивного голоса Мазини, в его карих глазах, в его лице был что-то общее и с ночью Италии, и с черными гондолами, и с этим дворцами Венеции и Ватикана.