|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Эпилог
Всякий раз, Константин Алексеевич, наталкиваясь на ироничные воспоминания о том, как вы плачете в Париже, потому что речка течет «по-московски», или, увидев на выставке русский пейзаж, «с присущим Коровину малодушием» сентиментальным «слезливым» голосом твердите: «Милые, родные русские березки, увижу ли я вас, красавицы мои», - хочется оборвать свидетельства мемуаристов очень недобрыми словами. Да если б не были вы так чувствительны - чувствительны! что ж тут зазорного, - откуда вообще, от зависти, что ли, взялось снисходительное презрение к нежным чувствам, которые каждый жаждет получить и редко кто умеет подарить, - разве возможно было бы нам блаженствовать перед вашими холстами, наслаждаться тончайшей наблюдательностью ваших забавных, умных, изумительных рассказов. «Знаешь, Константин, - спросил вас однажды в парижском кафе Шаляпин, - я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой? Откуда это взялось?» Вы ему сказали: «Я просто пишу смешные вещи». А на вопрос «откуда взялось» так, между прочим, и не ответили. Не ответите и нам.
Хотя, конечно, чрезвычайно интересно то, что русские художники (Крамской, Перов, Репин, Нестеров, многие другие) проявлялись весьма талантливыми литераторами, и то, что по писательскому мастерству всех их опередили именно вы, столь чуравшийся «литературы» «чистый живописец».
Упомянули о живописце, теперь волей-неволей (чувствам нашим, честно сказать, ближе второй вариант) придется коснуться ваших работ, сделанных в эмиграции. О некоторых романтически-символических композициях вроде картин «Пушкин и Муза», «Домик Лермонтова» вы сами, посмеиваясь, говорили: «Хоть и не живопись, но больно уж люблю наших поэтов». Тут ясно - из любви к поэтам. Относительно разных усиленно «русских» избушек, троек, деревушек, предназначенных для имеющих франки, но страдающих ностальгией земляков, тоже понятно - из любви к сыну. Трудно нам судить и о ваших поздних натурных произведениях; на родине маловато ваших заграничных вещей, холсты это добротные, натюрморты лихие, яркие, звучные, не шедевры, но, быть может, во Франции или где-то еще хранятся произведения более значительные. Наверное у Репина (сбросив даже десяток градусов с его известной экспансивности), были основания под свежим впечатлением от одного вашего пленэрного этюда послать автору письмо со словами: «Но это чудо! Браво, маэстро! Браво! Чудо! Какие краски!!! Ставлю бог знает что, если у кого найдутся такие краски!! Репин - коленопреклоненный... аплодирует!!! Коровину».
По-видимому, этот восхитивший Репина до экстаза марсельский пейзаж был написан совершенно в другой манере, чем удививший нас почти монохромной графичной сухостью пейзаж «Париж. Сен-Дени» из Ярославского музея, но, может, просто вдруг настроение такое вас посетило.
А вот театральные ваши эскизы периода эмиграции мы смогли посмотреть довольно широко: их привозил в числе экспонатов своей замечательной коллекции Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский. Перед выставкой таилась надежда опровергнуть мнение Сомова, который, рассказывая в 1929 году о премьере «Князя Игоря» парижской оперной антрепризы М.Н.Кузнецовой, заметил: «Бедная и скверная постановка К. Коровина». Но поразили эти эскизы не манерой (что ж, манера пусть изменится, даже интересно), они - диковато это звучит применительно к коровинским вещам - выглядели скучными, однообразными. Тем более что рядом, словно специально для контраста, висели ваши же эскизы «Князя Игоря» 1909 года в Мариинском театре. Возможно, творческая неудача, бывает; однако серия эскизов к следующему спектаклю, к «Снегурочке», вызвала и совсем грустное недоумение: цвета тусклые, бледные, рисунок несмотря на резкие отрывистые штрихи какой-то робкий, неуверенный, абсолютно никакого родства с прежней сочной коровинской кистью, единым махом схватывавшей цвет, форму, пластику характеров... Невеселая, но очевидно прочная перемена. И мы уже без удивления смотрели на вялые краски, чертежно-жесткий рисунок в эскизе «Рая», финальной картины «Китежа», одной из ваших последних постановок в Частной опере Кузнецовой, хотя удивиться перед этим листом все же пришлось: внизу крупно и аккуратно было выведено - Alexis Korovin.
Вы понимаете, Константин Алексеевич, что ощущение «не вашей» руки в эскизах «Игоря» и «Снегурочки» значительно укрепилось. Ничего дурного в совместной работе с сыном не было, но почему же вы пошли за его почерком, а не он за вашим? Надеялись, быть может, таким образом затвердить в глазах заказчика, повысить авторитетом вашего имени довольно слабые Лешины живописные способности, приучить работодателей к манере, в которой сын сможет когда-нибудь зарабатывать уже без вас? Вы на редкость любящий отец, Константин Алексеевич.
Вам мы, конечно, этого не скажем, а про себя подумаем, что зря вы так уж кляли судьбу, преследующую вас «беспощадным копьем Саула». Судьба вас и щадила: вы, к счастью, не успели узнать, что названный в честь деда Алексей Коровин слишком трагично проявил свое с ним сходство. В артистической среде русских парижан ходили слухи о его «мрачном и озлобленном» характере и о том, что он на продажу пишет этюды «под отца», подделывая подпись. Затея эта не облегчила ему существования; не унаследовавший ни отцовской натуры, ни отцовских талантов, Алексей Константинович Коровин, как и дед его, покончил жизнь самоубийством.
Следующая страница...
|
