|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава вторая
«Какая была радость, когда мы бывали в деревне, среди леса, полей, цветов, зелени, среди нашей дивной природы... Но вот один раз я, Левитан, много старше нас - Эллерт и брат мой Сергей уехали "очень далеко". Это была поездка в Звенигород, в лежащую ниже монастыря Саввинскую слободу»...
В любом путеводителе по Подмосковью авторы, дойдя до природы Звенигорода, повторив все восторженные эпитеты в превосходной степени, обязательно скажут про «русскую Швейцарию». Странная, но устойчивая привычка, Константина Коровина тоже ведь постоянно называли «русским Моцартом». Так что же лично для себя обнаружил «русский Моцарт» в «русской Швейцарии», куда его соученики устремились с рвением, действительно заставляющим вспомнить прежнее паломничество пейзажистов в швейцарские Альпы?
К сожалению, ранних вещей Коровина сохранилось очень мало, о них, в основном, приходится судить по свидетельствам современников. «Он особенно любил писать задворки деревень; ему нравилось старое, посеревшее дерево, и он изучал все его оттенки - серебристые, коричневые», - вспоминал Александр Головин. Сам Коровин привлекавших его звенигородских мотивов коснулся в рассказе о своем визите к жившему в Саввинской слободе Льву Львовичу Каменеву.
Маститый пейзажист, добрый давний друг коровинских родителей, постарел, спился, превратился в угрюмого мизантропа; пылкости юного живописца, обреченного на жертву слепой, равнодушной публике, он сочувствует, но его этюды разглядывает с беспокойным недоумением: «Тут дорога, курица ходит, сарай. Снова - плетень, лужа, травка. Опять сарай. Это что ж такое? Вот еще сарай. Это не пейзаж. Что ты!»
Трудно Каменеву, держащемуся вкусов своей молодости, понять влечение к столь непоэтическим мотивам. А вот критик из «Современных известий», Г.Г.Урусов, в рецензии на третью ученическую выставку перечисляет детали пейзажа Константина Коровина с упоением: «Сыпучий песок... Дорога, широкая, русская, «беспутная» взбирается на высокий холм... Крестьянские постройки, несколько хохлатых одалисок курятника со своим султаном... Через холм виднеется несколько изб, спускающихся куда-то туда, вниз, бог знает зачем... Небо рябит мелкими хлопкообразными облачками, обещающими сильный ветер на завтра...» и завершает описание выводом: «Мимо этой картины не пройдешь; над этой картиной не заплачешь, не засмеешься, а задумаешься. Господи, какая ширь, какой простор, а как-то тесно делается в груди».
«Не заплачешь, не засмеешься...» - испытаешь непонятное волнение от картины, знакомой как старые обои. Чувство рецензента точно отвечает желанию Коровина возбуждать эмоции не содержанием подчеркнуто обыденного мотива, а его необычно сильным переживанием. Однако новость ли это?
Не то ли самое сделало возможным переворот, который произвели в умах и сердцах сограждан основатели Товарищества передвижников? Именно в умении «дать трепещущий отрывок из действительности», поразить яркостью фрагмента, выхваченного из ряда впечатлений, стертых до полного безразличия, видел силу художников-реалистов Салтыков-Щедрин. Быт, только заурядный российский быт в сценах, где толстомясое купеческое семейство, свирепо наслаждаясь, глазеет на нанятую за гроши гувернантку, где у крыльца окраинного кабака стынут сани, дрожит косматая собачонка и до самого горизонта тускло стелется снежная пустыня. Взгляд, только взгляд Перова, «истинного поэта скорби», сделал эти сцены образами невыносимого унижения, беспросветной тоски. К правде горячего откровенного чувства и звали воспитанников московские учителя.
Но тяжело учиться у бездарных педагогов, а у талантливых еще труднее. Карикатурные имитаторы вроде соученика Яковлева с его нелепыми потугами «продергивать аристократов» не в счет, однако и Нестеров, например, рассказывал, что долгонько бичевал нравы в духе перовских сатир, пока не выбрался на свой особый, незаемный путь. Ученики Саврасова раньше других ощутили некую перенасыщенность отечественного искусства драмами обвинительных репортажей и потянулись к едва забрезжившему свету пейзажной лирики. Полагаясь на чувство (больше-то особенно и полагаться было не на что), начали пробираться вперед через разного рода препятствия. Трудны были дороги, по которым они жаждали идти, кто дальше, кто шире, кто в сторону, а кто - как старший брат Коровин - глубже.
Несколько лет писал он своих «Французов». Возможно, не без полемики с картиной Прянишникова «В 1812-м году», не без внутреннего спора с образом, слишком жестко разделившим правых победителей-конвоиров и неправых подконвойных побежденных, сложился сюжет, рисующий гибнущих, замерзающих в русском снегу чужеземцев. Прянишников показал общую историческую судьбу взятых крестьянами в плен захватчиков, Сергея Коровина они интересуют в отдельности: что за люди приходили войной? какие? Среди мертвых еще несколько живых: в последнее мгновение жизни старик гренадер пытается отогреть молоденького товарища, другой солдат на пороге собственной смерти снимает с трупа орден Почетного легиона... Несходны были между собой враги, несходно и умирают. «Красивая мысль, - сказал об этой картине Нестеров, - красивая композиция, такая красивая торжественная заря». Но у Перова, оценки которого Сергей Коровин ждал с напряженной надеждой, «Французы» восторга не вызвали. То ли показалось преждевременным обращение ученика к монументальному полотну, то ли нашлись какие-то иные погрешности, - итог был печален. Еще немного Коровин повозился с холстом, потом, по совету Перова, сделал уменьшенный двухфигурный вариант, без особого успеха поставил на ученическую выставку, а потом и вовсе охладел к теме. «Большая картина, - сообщил один из современников, - пропала при переезде на квартиру, ее забыли где-то в сарае».
Следующая страница...
|
