|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава пятнадцатая
Самым интересным документом из материалов, относящихся к Константину Коровину, оказалось архивное дело «Стипендия имени Сергея Алексеевича Коровина», в котором были подшиты прошение К.А.Коровина принять от него капитал для учреждения в Училище живописи стипендии «памяти брата моего», проекты постановлений, положение о капитале и приказы. Об архивистах часто пишут, что они держат в руках Историю. На этот раз совершенно живая великая История примостилась в правом верхнем углу последнего листа - венчавшая все прежние бумаги типографская шапка «Министерство Императорского Двора» здесь была подправлена на ремингтоне: «Императорского» густо забито шрифтом, над «Министерством» сверху подпечатано «бывшее». Ниже следовал приказ Комиссара Временного Правительства немедленно ввести стипендию в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества.
Понятно, что, несмотря на роскошные завитки сплошных официальных заглавных букв, учреждение стипендии не состоялось. Трудно, конечно, поверить, что фортуна в своей немилости к Сергею Коровину дошла до того, чтобы, свирепо сопротивляясь даже посмертному светлому отблеску его биографии, во зло ему устраивать по два революционных переворота в год, но, признаться, неким дыханием необъяснимо мстительного рока от этих бумаг повеяло.
Февральскую революцию Константин Коровин встретил, как и все граждане его крута: приколол на лацкан красный бант и в отменном настроении вышел на праздничные московские улицы. Коровин принял непосредственное участие в спешной и радостной реорганизации художественных дел - был делегирован в Совет организаций художников Москвы, где его избрали в президиум, кроме того, стал членом Особого совещания по делам искусств, вошел в ответственную «Комиссию художников».
Вообще на те общественные порывы, в которых он находил правоту и благородство, Коровин отзывался пылко. Несколько затруднительно представить его в строгой офицерской форме, однако были и форма, когда в начале Германской войны Коровин руководил опытами по краскомаскировке, и поездка на фронтовые позиции, и благодарность военного командования, и патриотическое бескорыстие. «Все мысли и чувства на войне», - делился он с журналистами в сентябре 1914 года, возмущаясь переполненными публикой залами: «До театров ли теперь!»
Активное участие на благотворительных, в пользу солдатских семей и лазаретов, выставочных аукционах, оформление кампании по сбору вещей для раненых, подписи под протестами против уничтожающего памятники мировой культуры тевтонского вандализма - все это свидетельства чувств самых искренних и деятельных. Увы, подчас (хотя и очень неприятно упоминать об этом) к честному, великодушному патриотизму Коровина примешивался известного рода скверноватый аромат.
Из Севастополя, где зимой 1916 года Коровин лечился от тяжелой и непонятной (то ли сердечной, то ли нервной) болезни, он регулярно пишет Теляковскому, раздраженно ругает докторов, городских начальников, своих гостей, Шаляпина, всеобщее жульничество, бескультурье... И рефреном следуют в этих письмах горчайшие сарказмы. По поводу бдительных властей, запрещавших писать виды стратегически-засекреченного города (разрешение Коровину добыл пианист, ныне солдат, Якобсон, такое же разрешение выхлопотал живописец Ганзен): «Я академик, старый профессор школы. Вот только фамилия, к сожалению, русская». По поводу московской Городской управы, сажающей перед Большим театром пальмы: «Это верно, елка - наше дерево, потому сволочь, а пальма заграничная». Без повода: «А все же Шаляпин вышел оттого, что был русский театр, а вот в жидовском выйти не дадут». И еще без повода, в плане общих размышлений: «А все же плохо, что фамилия моя Коровин, лучше бы было "Die Kue"... По-другому будут разговаривать Рерих, Бакст, Бенуа, Бергольц...»
У Коровина в то время было много причин для дурного расположения духа: он был сильно нездоров, у него болело сердце, его мучили приступы удушья, в семье у него стряслась огромная беда - сын Леша попал под трамвай и лежал теперь еле живой, весь в бинтах, без ноги. Притом нерадостные военные сводки страшно удручали, даже газетчики отметили «нервность, с которой он относится к приходящим с фронта сообщениям». К тому же на взглядах прежде столь интернационального в личных и творческих убеждениях художника сказалась плата за место вождя; бремя лидерства в «Союзе русских художников» вдобавок к почестям и толпе приятелей нагрузило впечатлительного Коровина и довольно распространенными среди членов этого объединения повышенно самобытными настроениями.
И непременно надо учесть, кому адресовались письма. Теляковский не остался равнодушен к нападкам, которыми в дни 300-летия дома Романовых травила его влиятельная правая пресса (за постановку «в эти дорогие дни» «новой музыкальной ерунды "Электры" самого заурядного немца-музыканта Рихарда Штрауса»). После статьи, автор которой (скромно подписавшийся - «Русский») патетически вопрошал: «Неужели же начальство г. Теляковского не посоветует ему стать немного русским и забыть свое польское происхождение?», после всех этих печатных доносов и оскорблений Владимир Аркадьевич стал как-то очень часто поминать про родовое гнездо в Пошехонском уезде Ярославской губернии и увлекся перепиской славянофилов. Коровин отзывчив, он пишет Теляковскому в нужной тональности.
Следующая страница...
|
