|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Константин Алексеевич Коровин (1861-1939) родился очень давно, в год отмены российского крепостного права, а умер в год начала Второй мировой войны. Долгая жизнь. Вдоль нее длинный поезд стилей и направлений прошумел («суровая правда» - «лирическая правда» - «тайна» - «даешь предмет!» - «долой предмет!» - «объективная живопись» - «чистая живопись»...). Что ж Коровин, чей пассажир, где его место, в каком купе? А не ответить. Не дается так просто ученик Саврасова и Поленова, учитель Фалька и Ларионова, первое же справочное сведение цифрами дат выстукивает сигнал двойственности, изменчивости, неуловимости. И, кажется, сам Коровин ловко - ровно по тридцать девять лет - поделил биографию на два века из удовольствия послать потомкам еще одну свою лукавую улыбку.
Впрочем, он не всегда улыбался.
С портрета, написанного Валентином Серовым (а кому как не лучшему другу и тончайшему психологу первое слово в характеристике), Константин Коровин глядит внимательным, пристальным и отнюдь не веселым взглядом. Он улыбчив, мрачен, открыт, недоверчив, прост и легок, тяжел и сложен, - в общем, все как у всех, обычная смесь «несовместимых» качеств, разве что самой жизни Константину Алексеевичу Коровину было отпущено чуть больше, чем другим, будто живительный эликсир был для него настоян чуть покрепче.
Так о чем же должна поведать история его жизни?
О душе?
О душе художника рассуждать и фантазировать можно сколько угодно. Сколько угодно.
О творчестве?
Константин Коровин оставил громадное наследство: картины, этюды, эскизы, письма, очерки, воспоминания, рабочие заметки. Сохранилась масса посвященных ему эпистолярных и мемуарных страниц, - он запоминался. Но мемуары субъективны, содержание самых искренних писем откорректировано адресатами, записи на альбомных листах сиюминутны, а живопись принципиально не переводится в слова... И никакого ориентира кроме сияющей в его холстах, витающей над страницами его рассказов особенной авторской интонации. Бесплотной, зато живой и неповторимо коровинской.
Глава первая
«Любимым нашим развлечением, учеников мастерской Саврасова, было уйти за город, в окрестности Москвы, где меньше людей.
...Левитан мог лежать в траве целый день и смотреть в высь неба. «Как странно все это и страшно, - говорил он мне, - и как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира - земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство - в нем есть что-то небесное - музыка». Я разделял его созерцание, но не любил, когда он плакал.
- Довольно реветь, - говорил я ему.
- Константин, я не реву, я рыдаю, - отвечал он, сердясь на меня.
Но делался веселей».
Очень нравился Коровину этот обмен репликами: «Не реви! - Я не реву, я рыдаю», он обыгрывал его в своих рассказах неоднократно. Еще больше ему нравился сам сюжет: ученики пейзажного класса Левитан и Коровин с благословения Саврасова («ступайте писать, пишите этюды, изучайте, главное - чувствуйте») отправляются из Училища живописи в ближний пригород, бродят по рощам и холмам, ищут свои лирические мотивы. Умный, добрый учитель, милая подмосковная природа, юные вдохновенные восторги - начало.
Идут с Мясницкой в Сокольники два подростка, почти мальчики, Константин Коровин и Исаак Левитан.
Можно представить сцену в декорациях фильмов по рассказам молодого Чехова (сплошной булыжник, газовые фонари, врытые у тротуаров чугунные тумбы; кадры мелькают под цоканье пролеток или скрип санных полозьев...). Однако и просто пройтись сегодня по городу - многое еще живо.
Стоит как прежде на Мясницкой великолепный особняк, в котором помещалось Училище живописи, ваяния и зодчества, знаменитый «дом Юшкова», где когда-то на страх властям и обывателям собрались таинственные московские масоны, а с середины прошлого века, распугав высокородных призраков, поселились питомцы весьма демократического по составу первого в Москве учебного заведения для художников. Красивый дом, образчик парадного классицизма, с торжественной полуротондой, с дугой высоких белых колонн. И Сокольники на месте. Теперь туда от центра на метро минут пятнадцать, а тогда, пешком, сколько надо было добираться? Часа полтора, вероятно, при молодых ногах. Правда, Сокольники давно не пригород - городской, плотно застроенный район. Хотя позади парка выставок и аттракционов можно все-таки отыскать травяной склон, тропинку, даже куст над ручьем. И если мысленно продлить микропейзаж с травой и ветками на многие километры, появятся совсем те, саврасовско-левитановско-коровинские Сокольники. Запахнет фиалками.
«Ступайте в Сокольники, - напутствовал по весне своих воспитанников Алексей Кондратьевич Саврасов, фиалки уже распустились».
Психологи утверждают, что именно запахи наилучшим образом восстанавливают прошлое в памяти. Какие же ароматы вдыхали Коровин и Левитан дорогой весенних походов на этюды? Ни машин, ни автобусов, прохладный, сырой от талого снега воздух, горьковато-нежный привкус молодых почек, легкий парок над лошадиным навозом, горячие волны от только что вынутых из печи и сразу вынесенных на продажу золотых аппетитных баранок. Благодать! Хотя, возможно, шибавшие в нос из подворотен миазмы эпохи младенчества городской санитарной службы достойно предшествовали нынешнему бензиновому угару. А как пахло на венчавших этюдные походы роскошных трактирных пирах, ради которых добывался драгоценный гривенник на двоих? Чаем, булками, расстегаями, еще чем?
Следующая страница...
|
