|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Эпилог
Но до этих печальных событий было еще далеко в 1929 году, когда антреприза Кузнецовой только-только организовывалась. Располагая большими средствами, Мария Николаевна Кузнецова с размахом и пониманием создавала в Париже Частную оперу, сулившую русским артистам надежное пристанище и условия работы, не похожие на тот потогонный режим, в котором Коровину приходилось делать время от времени спектакли в театрах Турина и Лондона. Казалось бы, радость блеснувших надежд должна была отчасти отразиться в коровинских (исполненных с оглядкой на сына или без нее) декорациях новой русской оперы. Однако в рисунках ни искры энтузиазма. Грешным делом, вспомнилась даже фраза Бенуа, писавшего о последних годах «бедного-бедного Кости»: «Говорят, он очень выпивал...» Неубедительно, не это здесь - в эскизах такой отчетливой холодок равнодушия, будто просто скучно художнику, чего-то ему на сцене щедрой и знающей дело бывшей солистки императорских театров не хватает. Или кого-то? И не Фокин, специально приезжавший из Нью-Йорка ставить в первой премьере у Кузнецовой «Половецкие пляски», ему нужен?..
Простите, Константин Алексеевич, за паузу, в ваше время не было принято так долго проявлять перед собеседником невежливую задумчивость. Кстати, интересный вопрос - «ваше время». Какое время было художнику Коровину своим? Никак, Константин Алексеевич, не удается установить этот период: то ваше искусство ново, пугающе непривычно, чуждо и даже знатоки сомневаются, то в одночасье вы уже маститый и всем родной, но главные ценители начинают поглядывать в другую сторону. Когда же сильнее всего резонировала в отечественной культуре ваша нота? А может, настройка еще не состоялась и не кто-то (обычно предполагается творец с отчетливо нигилистическими наклонностями), а именно улыбчивый и тонкий лирик, «гурман» живой красоты Константин Коровин - «художник будущего»? И время его «праздников для глаз» впереди, в ту грядущую эпоху нормальной человеческой жизни, которую мы регулярно, со строгим указанием сроков, планируем к окончанию пятилеток, семилеток и канунам новых тысячелетий? Будем ждать. Вы, Константин Алексеевич, помогаете надеяться.
Хотелось бы, однако, узнать, что помогало вам. Окружение? Вы размышляли: «Говорят, что больше не будет такого артиста, как Шаляпин. Но так ли это?.. Может быть, и родится. Но будет ли та среда, которая поможет любовью и вниманием создастся артисту?» Вам посчастливилось, у вас такая среда была, только признайтесь, Константин Алексеевич, ведь нередко сбегали вы от самых любящих, внимательных, потому что или вас вдруг не поймут, обидят случайно, или вы сами виноваты, а это еще тяжелее. По свойствам вашего мнительного, самолюбивого характера странно вообще, что все-таки справлялись вы с меланхолией. Юмор не покидал вас и радость на чересчур долго не оставляла. Мы все искали, откуда шел столь ощутимый в вашем искусстве постоянный приток отрады, по-всякому прикидывали. Красота, любовь? Ну да, хотя как-то общо... Природа? Да вроде так, но... И, похоже, нашли.
Сотый раз, перечитывая ваши рассказы (сотый раз ими упиваясь), мы нашли, - то есть вы сами подсказали, что столь крепко и верно поддерживало вас. «В жизни, - пишете вы, - много было такого, от чего в скорби и тяжести холодела душа и меркла надежда жизни. Таких тяжких часов было так много, но не они волнуют в воспоминаниях, а совсем другие случаи, незначительные...» В незначительных случаях про всякое наполнявшее ваш дом, ваше сердце, ваши рассказы лесное и домашнее зверье и отыскался волшебный ключ, неиссякаемо бивший радостью. Собаки, лошади, белки, медведи, зайцы, ежи, барсуки, тюлень, баран, даже мышь - смешные, ласковые, любопытные, они вас веселили, утешали. Как теплый, уютно сидевший за пазухой заяц, которого вы купили на Грибном рынке, когда опостылела вся Москва с умными передвижниками и грозным Толстым. Хороший был заяц. Звери хорошие. Удивительные.
«Раз на дороге у Кускова, под Москвой, навстречу мне вышел на задних лапах огромный медведь. Я испугался ужасно. И на плечах своих тащил медведь своего хозяина-поводыря. Тот спал и, поправляясь, дергал рукою цепь, спьяну, должно быть. И у бедного, печального, озабоченного медведя от дерганья пьяного хозяина около кольца из носа шла кровь. А он, бережно держа лапами, тащил своего мучителя. Проходя мимо меня, когда я сидел в овражке у дороги, он грустно пробормотал: бу-бу-бу-бу-бу... должно быть, хотел сказать мне про горькую тайну жизни».
Ох, Константин Алексеевич, не всегда «простые вещи», которые вы писали, получались «смешными». Особенно концовка рассказа про любимого вашего пса Феба. «Я пишу о Фебе, а на столе передо мной стоит большой серебряный бокал. Это он получил на выставке и принес в дом мой. Я взял с собой этот бокал, уезжая из России. Нет у меня теперь дома. И жалею я, что не придется мне лежать там, в земле родной, рядом с лучшим другом моим, Фебом, там, в саду моем, где жила иволга. Может быть, еще в каких-то неведомых странах я возьму твою милую голову, Феб, поглажу, а ты мне пробормочешь по-собачьи, как прежде. Должно быть, Фебушка, ты хотел сказать мне, но не мог - хотел сказать, должно быть, про сердце чистое, про великую дружбу и святую верность».
Константин Алексеевич... Неумышленно, поверьте, не о том вовсе шел разговор, просто скользит эта тема чуть не во всех ваших сюжетах. И потом... Вы ведь простили? Совершенно простили. Это первое время по приезде было так больно, что не могли сдержаться, писали другу в Москву: «Мне 63 года, я старик, я нищий, горя у меня много - Анна Яковлевна уж не делает пирожков с вязигой, которые так любил Федор Иванович Шаляпин...» Дались же вам тогда, Константин Алексеевич, эти пирожки, вот в другом письме снова: «Это не то время, когда милый Федя Шаляпин жил в Гурзуфе по месяцам и Анна Яковлевна расстилалась услужить ему и его большой компании пирожками с вязигой. Теперь не то, теперь Федор Иванович за один спектакль получит больше, чем я заработаю за год...» Но простили же. Любили по-прежнему и его голос, и забавные его странности, и детей его за то, что лицом похожи на отца. И оплакивали как никто. Вы недаром полвека загадку явлений подлинной живой прелести в своих холстах решали (работали, писал ваш ученик, «над понятием самой жизни»), вы все поняли: эгоизм этот, скупость дурацкая, черствость его и прочее, оттого что такой он, уж таким был, единственный, «милый Федя» - «слава России».
Следующая страница...
|
