|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава третья
Приход Коровина в этот момент выглядит вроде сценического явления гостя, вмиг возвещающего развязку длинной многоактной истории, - то есть исключительно вовремя. Ведь из всех мамонтовцев, чьи имена имеют справочное указание «живописец», только к имени Константина Коровина обязательно добавляется «и художник театра». Здесь он из всех членов кружка самый-самый.
Надо бы, однако, уточнить, в чем, собственно, состояла цель визита Коровина к Мамонтову. Не за тем же он приходил, чтобы снабдить биографов сюжетом знаменательной встречи двух прославленных в истории театра людей. Не за тем, разумеется.
Дадим слово Наталье Васильевне Поленовой, которая с присущей ей строгой добросовестностью сообщает - «пришел просить работы». Добавим: не он один. Для работы в декорационной мастерской из его соучеников была навербована целая бригада: Симов, Янов, Левитан, Николай Чехов.
Часто касаясь рано озаботившей его проблемы художественной формы и содержания, Коровин обошел молчанием не менее существенный для него в дни молодости вопрос - чем жить. Двадцатитрехлетнему человеку перебиваться благотворительными субсидиями было трудно, до диплома оставалось два года, требовалось найти источник заработка. Константину Коровину при его гибких способностях ничего не стоило подделаться под модный покупательский спрос, но уж очень с души воротило, а работать на продажу в манере «Хористки» смысла не имело ввиду явной финансовой бесперспективности. Был еще пример брата, твердо разграничившего творчество и добывание денег, вынужденного с досадой отрываться от собственных эскизов и бегать по редакциям, собирая гонорарные крохи за рисунки в журналах, - не слишком вдохновляло.
Тяжело было смотреть на Сергея, волочившего воз бесконечных творческих терзаний и худо устроенной семейной жизни. Из последней летней поездки на этюды брат привез жену, горемычную крестьянскую девушку, тронувшую сердце, но далекую от снедавших Сергея Коровина раздумий об искусстве и жизни. А была ли в то время жива мать Сергея и Константина, или уже похоронили ее сыновья, или действительно, как описывается в одном из коровинских рассказов, стала она усердной богомолкой и ушла странничать, бродить по святым местам, неизвестно.
Жизнь все дальше разводила братьев. Так и слышится их обычный, бесполезный в однообразном повторении несогласия разговор:
- Сережа, как же... ведь ты... надо бы тебе...
- Нет, Костя.
Эту монотонную мелодию на два голоса можно ощутить даже зрительно: рассматривая снятую в начале 1880-х годов групповую фотографию воспитанников Училища живописи. Здесь много лиц, упомянутых на предыдущих страницах. Крайний слева, примостился на балюстраде Виктор Симов, повадкой и острым взглядом похожий на умных, въедливых семинаристов-шестидесятников. В центре сидят два лучших училищных жанриста: Александр Янов и Сергей Коровин, оба держат голову высоко, у обоих руки скрещены на груди (классический, надо полагать, жест так сердивших Константина Коровина угрюмых юношей «с идеями»). Янов расположился чуть свободнее, чуть вальяжнее, Сергей Коровин неподвижно строг, пристально и сурово глядит в упор. За спиной Сергея (отчасти, некое свидетельство в пользу утверждения одной мемуаристки о «ближайшем друге» старшего, а не младшего Коровина) Левитан - нервный порыв вперед, худоба, поэтическая бледность, печаль огромных черных глаз. Живописна и двухфигурная группа в первом ряду справа: прямо на ковре сидят красавец Светославский (поза шевченковского кобзаря, густой чуб из-под смушковой папахи) и ласково прильнувший к плечу богатыря мальчишески тощий, изящный Константин Коровин. О нем сразу же хочется сказать - артистичный. Неудивительно, что душа его мгновенно откликнулась на зов театра.
Впрочем, из шести названных сейчас молодых художников лишь двое, Светославский и Сергей Коровин, не появились в мастерской Частной оперы, хотя уж старшему Коровину такое предложение наверняка было сделано. Сергей явно счел для себя чуждым то, что брат принял с охотой и любопытством. И Савва Иванович немедленно отвез Константина на место работы.
«У меня бьется сердце. Как восхитительно! Занавес падает. Аплодисменты. Артисты, держа за руки друг друга, выходят к рампе с деланной улыбкой. И все это около меня, совсем рядом, так что пудра от них летит на меня, и я чувствую запах духов...»
Восхитительными оказались не только артисты, аплодисменты, но и удручавшие Левитана малярной грубостью тазы с разведенными яркими колерами: «Красивы были краски. "Вот, - подумал, глядя на них, - я и буду писать ими, цельными". Радостно изумили многометровые холсты, для росписи которых не нужны никакие лесенки: полотнища растянуты на полу - ходи, вози по угольной разметке особенную, щеткой на длинной палке, кисть (в просторечии - швабра, для посвященных - «дилижанс»), пиши гигантскими мазками гигантскую картину. Упоение!
Савва Иванович дал Коровину полную свободу реализовать пробудившиеся восторги - доверил самостоятельно оформить «Аиду» Верди. «Почти самостоятельно», - справедливо уточняет в мемуарах Всеволод Саввич Мамонтов, ибо Поленов предоставил в распоряжение дебютирующего декоратора все свои натурные египетские этюды, все свои знания, опыт и заботливое попечение.
Дело пошло, хотя работать было непросто: помещение, снятое для декораторов за Крестовской заставой, состояло из двух тесноватых и темноватых комнат; чтобы обозреть написанный фрагмент, приходилось влезать под потолок, к печной трубе, окончательный результат проверялся только на самой сцене (Частная опера арендовала Лианозовский театр в Камергерском переулке). Но все искупалось молодостью, будоражащим волнением при стремительных набегах Мамонтова («никакого режиссера Савва Иванович нам не присылал, - вспоминалось Симову, - а неожиданно явится, поглядит, бросит на ходу несколько замечаний, веских, дельных и затем исчезнет»), гордостью от похвал вождя оперно-художественной революции.
Следующая страница...
|
