|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава третья
А как веселились! Когда компанию пополнил Николай Чехов, в лице его брата Антона декораторы приобрели собственного постоянного критика. «Мнения его, - рассказывал Симов, - отличались лаконичностью удивительно странной формы: окинет взглядом через пенсне, задумается и уронит такой афоризм, что разгадаешь не сразу». К тому же Антон Чехов так умел изобразить какую-нибудь житейскую мелочь, так бурчал, тараторил, попискивал голосами своих фельетонных героев, «что мы все надрывались от хохота, а Левитан, как наиболее экспансивный, катался на животе и дрыгал ногами».
В общем, праздник, а не работа. Правда, как для кого. Левитан, например, вскоре заскучал. Элегический лирик жаждал тихих, интимных бесед с природой, тяготился постоянной закулисной суматохой, вечной толкотней, спешкой, не позволявшей «сделать так, как хочется и как нужно». Творчески Левитан прекрасно решал задачи театра. Его сделанная к опере «Жизнь за царя» картина глухого ночного леса и освещенного фонарем монастыря, по воспоминанию Коровина, «поразила всех красотой и настроением», но не нравилось Левитану в декораторах. До третьего сезона кое-как дотерпел и бросил. Навсегда ушел из театра.
Зато Константин Коровин вошел во вкус с первой пробы. И вечный гам, и предпремьерная лихорадка - все на радость душе, одаренной способностью «видеть музыку», откликаться гармоничным живописным созвучием. В конечном счете, это внутреннее качество Коровина и предрешило успех его декораций, ведь мамонтовский театр являлся не просто театром - Оперой.
Любовь Коровина к пению окончательно пленила Савву Ивановича. Раньше из всего дружеского круга живописцев только Василий Дмитриевич Поленов, который сам пробовал силы в музыкальном сочинительстве, полностью разделял его певческую и композиторскую страсть, а теперь у рояля частенько стоял Константин Коровин, приятным бархатным баритоном выводил из любимого дуэта Онегина с Татьяной: «Мне ваша искренность мила...» Ехидные замечания некоторых слушателей насчет того, что желательно все же произносить «мила», а не «мела», певец снисходительно пропускал мимо ушей. Придирки, пустяки! Он был совершенно согласен с Саввой Ивановичем: пение - занятие богов.
Силу новой мамонтовской привязанности можно почувствовать по немного ревнивому оттенку в словах Всеволода Мамонтова: «Мало кого из художников так любил мой отец, мало с кем так носился, как с Константином Коровиным». Коровин, надо сказать, быстро расположил к себе все мамонтовское семейство. «Девочкам, сестрам моим, - вспоминал тот же "приревновавший" отца Всеволод, - он каждый раз рассказывал бесконечную сказку о "Лягушке-сморкушке", сказку, которую он, конечно, сочинил сам... Нам, мальчикам, он любил повествовать о своей школьной жизни, где учениками были вполне взрослые юноши». Вероятно, в тех «живых и неподражаемых» рассказах фигурировал и цитировавшийся образ комичного болвана Яковлева, так что легко понять восхищение очарованных детей.
Пригревшись под крылом Саввы Ивановича, Коровин сделался в доме настолько своим, что его номер в находившихся неподалеку «Восточных меблированных комнатах» пустовал сутками и неделями. Просто никаких сил не было уходить от милых, приветливых людей, которые всегда тебе рады. Не поддалась коровинскому обаянию одна Елизавета Григорьевна, грустившая об уходящей «семейной» эре кружка. Она и прежде, еще в пору любительских спектаклей почувствовала неладное. Муж так увлекался очередным спектаклем, что забывал буквально все, подчас даже детей, ради которых, собственно, и затевался когда-то домашний театр. Могла ли она разделять дикое театральное безумство, видя своих забытых, неприкаянных мальчиков? «Сергея ужасно жаль, - делилась она с Наташей Поленовой, - он хлопочет ужасно, вся его компания жаждет играть, и ничего не выходит, так как взрослые заняты оперой». Если и от домашней сцены повеяло опасностью, то настоящий театр вовсе хорошего не принесет. Частная опера лишила рассудка даже благоразумного Василия Поленова, будто не ясно, что его мечты «ставить высоко нравственные и глубоко вразумительные вещи» неизбежно замутнятся всякой закулисной нечистотой. Теперь еще их новый любимец Костенька. Талантлив? Может быть. Но какое же влияние окажет на детей несерьезный, безалаберный юноша? Чему научит ее сыновей? Что он сам умеет?
«Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески. Крась это синей краской, - сказал я маляру. - А это желтой». В театре живопись особая, там самая виртуозная тонкость не сработает даже для первого ряда партера, на сцене требуется специфическая утрировка, от которой, жаловался Левитан, «у него болит голова и он видит ночью кошмары». Коровин этот барьер одолел с легкостью. Удары цвета и света форсировал так, что и преданные новаторству Поленов с Мамонтовым оробели: «Чересчур ярко». Откуда такая смелость? От радостной игры с «дилижансом», от природного легкомыслия? Отнюдь. Скорее наоборот. Уже на старте своей декораторской карьеры Коровин знал больше учителей и ясно видел меру нужных ему преувеличений, потому что он додумался, дочувствовался до главного условия театральной живописи - он нашел в декорациях к «Аиде» свой ход.
Это очень популярный на театральной кухне термин - «ход». Ход - формула личной трактовки, анонс постановочной идеи. Ход (скажем, томик стихов, с которым не расстается Анна Каренина) способен представить героиню Толстого тургеневской девушкой, сделать из Феди Протасова нежного поэта или буревестника революции. Ход может превратить второстепенного персонажа в центрального, показать бытовую драму как притчу и сатиру как патетическую трагедию. Он может быть наивным, назойливым, гениальным. Его вообще может не быть, и никакой катастрофы не случится: выручат текст, ноты, актерский опыт - потусклее, побледнее (при достаточном уровне профессионализма - в крепких академических традициях») спектакль, так или иначе, пойдет. Возможно, даже доставит публике удовольствие.
Следующая страница...
|
