|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава двенадцатая
Надо, однако, пояснить, почему рассудительный Теляковский решил начать массированное наступление на рутину в балете, хотя всецело преданный традициям балетный жанр был еще более консервативен, чем императорская опера. Причины следующие: в сравнении с Петербургом, где опера существовала на втором плане, а царил под любезнейшим высочайшим покровительством «несравненный балет» с примой Матильдой Феликсовной Кшесинской, Москва имела обратную диспозицию. В Москве главенствовала опера, балеты в Большом шли редко (не чаще двух раз в неделю) и посещались плохо, и жизнь сидевшего на крайне скудных ставках московского балета текла в столь идиллической патриархальности, что некоторым из танцоров приходилось средства изыскивать трудами отнюдь не артистическими («до содержания коров и торговли молоком включительно»).
Балетная труппа москвичей была молода по возрасту, не избалована успехом и потому не очень склонна к скандалам, зато очень отзывчива на внимание администрации, к тому же отряд влиятельных балетоманов в Москве был гораздо слабее мощного петербургского клана - все основания, учтя «податливость и эластичность», начать с балета.
Надо также пояснить, почему, упоминая делавших постановку Коровина и Головина, речь все же ведется так, будто художником «Дон Кихота» являлся один Коровин. Дело в том, что Головина, имя которого тут же дает зрительный отпечаток незабываемо фантастичного «головинского ампира», этого Головина еще не было. Его первый самостоятельный спектакль с выразительными картинами мрачной эпохи Бирона и Анны Иоанновны (опера Корещенко «Ледяной дом») по принципам декорационной живописи - лишь трагическая версия коровинских «праздников». Да и сохранявшаяся в Большом театре практика поактной работы художников (в «Дон Кихоте», например, Коровин делал основную часть, а Головин - первую картину и финал) не давала Головину настоящей свободы, обязывала его ориентироваться на профессиональное старшинство Коровина. Кое-что в ритмах, деталях уже проявлялось, оригинальный Головин уже угадывался, но все-таки он еще не родился.
При многих совпадениях биографий Коровина и Головина начало сценического пути у них разное: какой успех принесла молодому Коровину «Аида» и сколько издевательской брани досталось поначалу Головину. И если Коровин чрезвычайно болезненно воспринял поток статей, обличавших «декадентство и невежество на образцовой сцене», можно представить переживания Головина, рядом с которым мягкосердечнейший Коровин просто кремень, воинственный незамиренный горец.
Балет «Дон Кихот» возобновлен «в очень неприглядных декорациях», «мазня декораций несообразна с достоинством Императорской сцены», «детская мазня», «дикие странности колорита, полное незнание стилей» - каково это было читать о своей живописи, своей жизни, да еще получать попутно оплеухи за ограбление казны, глумление над патриотизмом и чуть ли не государственную измену, ибо подозрительное созвучие социализма и импрессионизма равно настораживало ревнителей монархии при дворах Наполеона III и Николая II.
Теляковский полагал, имея о том достоверные сведения, что погромные статьи «Московских ведомостей», где его тоже обвиняли в развращении вкуса публики и невежестве, редактор Грингмут («квартальный православия», по хлесткой кличке Нестерова) только подписывал, «одолжал свое веское имя на благо родине», - «писали наши же театральные служащие». Но легче от этого не становилось.
Однажды, вспоминает Теляковский, вождь консерваторов Большого театра Корсов («оперный баритон Б.Б.Корсов - друг печати»), знаток всех театральных жанров и вообще большой эстет, петь по старости разучившийся, зато блиставший в «Гугенотах» лазурью шелковых трико, принялся на сцене ругать мерзкие декадентские декорации, назвав Головина бездарным. Коровин (интересно, с револьвером или без?) «не выдержал и, обратившись к нему, сказал: "Когда носят голубое трико в «Гугенотах», тогда о художестве говорить не приходится! Вы в живописи ровно ничего не понимаете и понимать никогда не будете!"».
Корсов примолк; видимо, все же не под дулом коровинского револьвера, а под грозным оком Теляковского - Владимир Аркадьевич начал решительно употреблять власть. Так, не бог весть какой даровитый, но, как позже признал и сам Теляковский, опытный декоратор Гельцер, посмевший «нахально» оспорить начальственный разнос за свою скучную (Коровин говорил «зализанную») декорацию, мгновенно был из театра уволен.
А тишайшего Головина Теляковский вскоре забрал с собой в Петербург, так как по окончании третьего сезона службы в императорских театрах управляющий московской конторой возглавил столичную дирекцию. После отставки Волконского - искреннего и страстного служителя театра, павшего жертвой очередного демарша Кшесинской, министерство двора возлагало большие надежды на практичного, твердого и дипломатичного Теляковского, в особенности поразившего чиновников кабинета его величества умением творить коммерческие чудеса: расходы на постановки сокращались - доходы от кассовых сборов росли.
Уезжая, Теляковский постарался обеспечить Коровину все условия для спокойного и свободного творчества. Правда, с новым управляющим фон Боолем отношения у Коровина сразу сложились обоюдно неприязненные, но директор есть директор, а Коровин фактически оставался в Москве его личным доверенным лицом, что, конечно, было чином особого ранга. (К слову, о чинах: до 1903 года Коровин на казенной сцене работал внештатно, получив затем оригинальную должность «художника и библиотекаря», официально он стал «главным декоратором и художником-консультантом» только в 1910 году). Разумеется, во всякий приезд регулярно навещавшего Москву Теляковского Коровин мог рассчитывать на всемерную помощь - Теляковский ценил его необычайно, суждения его аккуратно заносил в дневник и постоянно ими руководствовался.
Следующая страница...
|
