|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава двенадцатая
О «Демоне». О московском варианте, в точности повторявшем петербургскую постановку (за исключением того, что в Петербурге две последние картины делал Головин, а этот спектакль целиком оформлял Коровин). Что же произошло в Москве, почему публика, по словам Дорошевича, «слушала в изумлении: "Неужели Рубинштейн действительно написал такую дивную вещь?", почему вдруг все увидели на императорской сцене музыку коровинской живописи? Московская премьера «Демона» - бенефис Шаляпина.
Прекрасная, волшебная и очень уязвимая работа у театральных живописцев Мало того, что декорации быстро стареют, рвутся, осыпаются, и тогда их как хлам жгут вместе с мусором, но даже если они свежи и великолепны, всегда опасность, что работу художника обессмыслят плохой режиссер, бездарные актеры. И если не бездарные, если весьма и весьма даровитые, только с иным представлением об образе, все равно труды живописца насмарку.
Придумал Коровин костюм Демона: никаких традиционных крыльев, полупрозрачный черный плащ-балахон и сквозь него мерцание кольчуги - Дорошевич хорошо понял лаконичный образ скорбного падшего ангела, у которого под траурным флером «золотой панцирь прежнего архангела». Так ведь этого отступника с отблеском райского сияния еще сыграть надо, и надо захотеть сыграть именно это. Сделал Коровин декорацию Дарьяльского ущелья. «От его Кавказа, - писал Дорошевич, - веет действительно Кавказом, мрачным, суровым. И среди этих скал действительно мерещится призрак лермонтовского Демона».
Так ведь надо, чтобы и артист, прочтя Лермонтова, загорелся стремлением выразить трагический дух подлинного, реального Кавказа.
Правда в театре - это (как в жизни) очень сложно. Когда ставился в Большом «Демон» Шаляпина и Коровина, шло по русским сценам такое поветрие, чтоб уж правда, так правда. В одном из новых музыкальных театров тоже поставили «Демона», тоже хотели про настоящий Кавказ, поэтому герой там, появляясь как существо царственно неземное, выходил сначала в короне, а затем, обнаружив по ходу действия некие вполне земные страсти, являлся уже запросто - в черкеске.
Коровин от подобных исканий оперной правды хохотал до слез, Шаляпин же отчаянно сердился, вспоминал об участии в «Русалке», где у него за спиной, пока он пел арию Мельника, все возились какие-то молодцы, беспрерывно втаскивая и утаскивая огромные кули:
- Почему вы носите мешки с мукой? - спрашиваю я постановщика.
- Дорогой Федор Иванович, надо же как-нибудь оживить сцену.
Что ответить? "Ступай, достань веревку и удавись..." Нельзя - обидится! Скажет: Шаляпин ругается».
А Шаляпин и впрямь ругался - свирепел, орал, оскорблял, топтал костюмы, ломал дирижерские палочки, вообще вел себя безумно и безобразно. Потому что никак не мог растолковать, что ему нужны не правильное воспроизведение нотной записи, не абсолютная точность завитушки на канделябре, не живость бытовых подробностей, а та единственная правда искусства, о которой «спорить нельзя», - «правда чувств».
Счастье встречи Коровина и Шаляпина в том, что у них была общая художественная правда, единый, словами Шаляпина, «идеальный принцип». Они понимали друг друга.
«Это был не спектакль, - сообщал репортер "Новостей дня". - Это был сплошной триумф... После 2-го акта Ф.И.Шаляпин вывел на сцену К.А.Коровина и на глазах у публики облобызался с художником, так много и так талантливо поработавшим для постановки "Демона". И зала устроила художнику овацию».
Публика находит своих избранников стихийно, ураганно. Официальному признанию поддаваться сумбурным вульгарным эмоциям не пристало, ему положено величаво приходить попозже. Опера Рубинштейна это, возможно, и неплохо, но незначительно в свете державных воззрений на искусство. Официально Коровин получил признание в конце года, когда праздновался 100-летний юбилей Глинки, к которому власти питали особые симпатии не столько в связи с музыкой (русскую музыку при дворе всегда считали изрядно скучной), сколько в благодарность за художественное воплощение преданности государю и отечеству - «Жизнь за царя» непременно открывала все императорские театральные сезоны. Заодно уважалась (хоть плоховато посещалась столичной знатью) опера «Руслан и Людмила».
Два юбилейных оперных спектакля предполагались демонстрациями монархического энтузиазма, так что постановки, где благодаря Римскому-Корсакову, Глазунову, Стасову и Направнику оперы Глинки впервые зазвучали в полноте композиторского замысла, помимо великого музыкального праздника стали поводом некоторых неприятных выступлений истерически-националистического толка. Коровин политики чурался, просто сделал прекрасные декорации: торжественные, пышные, под стать крупнейшей юбилейной дате.
Особенно ему удался «Руслан», более всего сцена «Гридница Светозара», такая, как писал известный театральный критик, «могучая, полная красок картина, что глаз чувствует себя в растерянности, и только много времени спустя начинает разбираться в деталях». Наконец и официальная пресса поздравила Коровина, отметив «простор и стильность» его декораций.
Оставался последний ритуал для закрепления славы «нашего известного и замечательного мастера». Свершился и он. Избрание в члены Академии не обошлось, естественно, без всевозможных интриг. В частности, хлопотавший провалить Клавдия Лебедева и потому чрезвычайно заинтересованный в появлении кандидатуры Константина Коровина Остроухое, обдумывая, кто бы мог веско поддержать нужного ему контр-кандидата, выбрал среди московских академиков коровинским рекомендателем Мосолова - того самого Николая Семеновича Мосолова, который в свое время столь решительно воспротивился показу коровинской «Хористки».
Ну что ж, два десятилетия прошло, вкусы, естественно, успели измениться. Да и темп жизни стал иным, теперь и отношения стали переменяться гораздо, гораздо быстрее.
Следующая страница...
|
