Федор Шаляпин и Конст.Коровин в мастерской художника. Париж, 1930

Шаляпину нравилось жить в деревне, нравились деревенские утехи - рыбная ловля и охота. Но только, надо правду сказать, рыболов Василий не очень долюбливал ловить с ним рыбу. - Упустит рыбину, а я виноват. Вот ругается - прямо деться некуда!
И деревенский охотник Герасим Дементьич тоже отлынивал ходить с ним на охоту. Говорил: - Что я?.. Собака Феб, и та уходит от его с охоты. Гонит ее на каждую лужу: «Ищи!» А у собаки-то чутье, она ведь чует, что ничего нет, и не ищет. Ну и собака, значит, виновата. Я говорю: «Федор Иванович, ведь видать, что она не прихватывает - нету на этой луже ничего. Кабы было, она сама прихватывать зачнет. Видать ведь». - «Нет, - говорит, - здесь обязательно в кустах утки должны сидеть». Попали раз на уток-то, ну Феб и выгоняет. Так чисто войну открыл. Мы с Иваном Васильевичем на землю легли. А он прямо в осоку сам за утками бросился. Чуть не утоп. Раненую утку ловил. А та ныряет. Кричит: «Держи ее». Ведь это что - горяч больно. Герасим лукаво посмотрел на меня и продолжал:
- А незадача - бранится... Ишь мы с тобой прошли однова - Никольское, Мелоча и Порубь - восемь верст прошли, и - ничего, ты не сердишься. Закусить сели, выпили, это самое, коньячку, а с Шаляпиным трудно. Подошли с ним у Никольского - всего полторы версты, говорю - завернем, здесь ямка есть болотная в низинке - чирки бывают. Обошли - нет ничего. Он говорит: «Ты что меня гоняешь, так-то, зря? Где чирки? Что ж говорил? Зря нечего ходить». Идет и сердится. Устали, сели закусить. Он, значит, колбасу ест, ножом режет, из фляжки зеленой пьет. Мне ничего не подносит - сердится: «Попусту водишь!» А ведь птицу за ногу не привяжешь. Птица летуча. Сейчас нет, а глядишь, к вечеру и прилетела...
Впрочем, Герасим любил Шаляпина. Однажды он мне рассказывал:
- Помните, когда на Новенькую ехали, ко мне в Буково заехали, у нас там на горке омшайники большие. Шаляпин спрашивает: «Что за дома - окошек нет?» Говорю: «Омшайники в стороне стоят, туда прячем одежу и зерно - овес и рожь, горох, гречу. Оттого в стороне дерзким - на пожарный случай, деревня сгореть может, а одежина и хлеб - останется». - «Покажи, - говорит, - пойдем в омшайник». Ну, пошли, отпер я ему дверь, понравился омшайник Федору Ивановичу. «Хорош, - говорит, - омшайник, высокий, мне здесь поспать охота». Ну, снял я ему тулуп, положил на пол, подушку принес. «Вот, - говорит, - тебе папиросы и спички, не бойся, я курить не буду». Так чего! До другого дня спал. В полдень вышел. «Хорошо, - говорит, - спать в омшайнике. Мух нет и лесом пахнет...» Потом на Новенькую мельницу, кады к Никон Осиповичу ехали, так говорил мне, на лес показывал: «Я вот этот лес куплю себе и построю дом, буду жить. Хорошо тут у вас. Хлебом пахнет. Я ведь сам мужик. Вот рожь когда вижу, глаз отвести не могу. Нравится. Есть сейчас же мне хочется»... Ну, значит, проезжая село Пречистое, в лавочку заехали. А в лавочке что: баранки, орехи, мятные пряники, колбаса. Он и говорит Семену, лавочнику: «Раздобудь мне рюмочку водки». Тот: «С удовольствием. У меня есть своя». Вот он выпил, меня угостил. Таранью закусывали и колбасой копченой. Так заметьте: он все баранки, что в лавке были, съел, и колбасу копченую. Вот здоров! Чисто богатырь какой. «Герасим, - говорит, - скажу тебе по правде, я делом занят совсем другим, но как деньги хорошие наживу, вот так жить буду, как сейчас. Здесь жить буду, у вас. Как вы живете». «Ну, - говорю, - Федор Иванович, крестьянская-то жизнь нелегка. С капиталом можно». А видать ведь, Кистинтин Ликсеич, что душа у него русская. Вот с Никоном Осипычем - мельником - как выпили они и «Лучину» пели. Я слушал, не утерпеть - слеза прошибает... А гляжу - и он сам поет и плачет...

В тишине ночи до нас донеслись голоса - по дороге к деревне Кубино кто-то ехал.
- Эвона! Знать, они там. Костер жгут.
Кто-то крикнул во тьме:
- Кинстинтин Лисеич!
- Это, должно быть, Белов кричит, - сказал Серов.
- Василий, - кричали мы, - заворачивай сюда.
Из-за кустов показалась лошадь. Возчик Феоктист и Василий, спрыгнув с тарантаса, подбежали к нам.
- Федор Иваныч, к вам из Москвы приехали. Велели, чтоб беспременно сейчас приезжали.
- Кто приехал?
- Велели сказать, что приехал Еврей Федорыч, он, говорит, знает, так ему и скажи.
Шаляпин нахмурился.
- А нынче какое число-то?
- Двадцать первое июля.
- Да разве двадцать первое? Ах, черт, а я думал восемнадцатое. Мне завтра петь надо в Москве. Обещал Щукину. В «Эрмитаже» в Каретном ряду. А я и забыл.
- Вот и Еврей Федорыч говорил: «Он, знать, забыл». По комнате ходит и за голову держится. Воду все пьет. Смотреть жалость берет: «Шаляпин, - говорит, - меня до самоубийства доведет. Скажите ему, что я деньги привез, три тыщи».
- А что же он сам сюда не приехал? - спросил Шаляпин.
- Хотел, да потом говорит: «Неохота ехать, у вас все леса тут, глухота, еще зарежут разбойники».
- Что нее, - в раздумье сказал Шаляпин, - ехать, что ли? И он смотрел на нас.
- Поезжай, Федя, - сказал я. - А что петь будешь?
- Сальери. Я один не поеду.
Доехав до деревни, наняли подводу. Дорогой я спросил Шаляпина:
- А кто этот Еврей Федорович?
- У Щукина служит. Не знаю.
Когда мы приехали ко мне, приезжий бросился к Шаляпину на шею.
- Федя, что ты со мной делаешь. Я же умираю! Щукин меня ругает. Все билеты уже проданы. Вот я тебе и денег привез. Едем, пожалуйста, - поезд в три часа из Ярославля на Москву. Утром приедем, репетиция будет.
- Ну какая там репетиция. Едем утром в десять часов - в шесть вечера будем в Москве.
- Ой, умоляю, едем в три. Умоляю!..
- Ну нет, брат, я есть хочу. Поезжай в три и скажи, что я приеду.