|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава пятнадцатая
Сразу после Февральской революции в совет Училища поступило личное заявление Коровина с просьбой пренебречь некоторыми официальными процедурами (не сдавать же уже известному живописцу ученические дисциплины) и дать Машкову звание художника, теперь Коровин воодушевлен намеченной Машковым перестройкой школы, где (узнаваемый коровинский стиль) «артист был вынут из души художника» и сам Коровин «задыхался». На особом совещании при уполномоченном И.И.Машкове Константин Коровин, как свидетельствует протокол, настаивал на приглашении «мастеров самых разных, если можно так выразиться, толков» (нет направлений - есть только мастера, «мы не можем знать, где правда»), ничего не имел против предложенного Машковым списка руководителей мастерских: Архипов, Коровин, С.Малютин, Машков, Кончаловский, П.Кузнецов, Куприн, Фальк, Рождественский, Лентулов, Татлин, Малевич, Кандинский и др., только желал бы еще включить Н.Гончарову, Ларионова, Константинова... «и еще нескольких лиц, которых он вспомнит и тогда назовет».
Созданные на базе Училища живописи Вторые Государственные мастерские (Первые - на базе Строгановского училища) демонстрировали образец демократизма, учащиеся сами выбирали «главных мастеров». Подсчет голосов выразительно проявил симпатии к лицам и направлениям. За Коровина проголосовало 66 молодых живописцев (для сравнения: за лидера этого педагогического конкурса Архипова - 88, за Малевича - 4). В коровинской мастерской старорежимные подиумы и мольберты; гораздо интереснее, например, у Машкова, там возле двери радужно разрисованный гипсовый микеланджеловский Давид - наглядное объяснение того, как цвет уничтожает форму, там гимнастические кольца под потолком, на полу борцовские маты и посреди мастерской в черных трусах атлета Илья Иванович для поучения питомцев («живописец должен быть сильно развитым человеком») свободно выжимает, даже подбрасывает двухпудовую гирю. И все же через год мастерская Коровина так переполнена, что ученики, то бишь «подмастерья», настаивают на дополнительном помещении, ибо «приходится отказывать новичкам, товарищам, желающим заниматься у Константина Алексеевича».
А Константин Алексеевич просит отпуск по болезни: «грудная жаба не дает жить в холоде». Она еще страшно мешает жить в голоде, мог бы он добавить. В Москве ни дров, ни хлеба. «Самый трудный год революционного периода, двадцатый, - вспоминал впоследствии Вышеславцев, - мы с Коровиным провели вместе и безвыездно в Островне Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, в глухом углу...» Борис Петрович Вышеславцев, философ, приват-доцент Московского университета, почитал Коровина за одного из замечательнейших русских людей и восхищался им как художником, он бережно записал свои с ним встречи и беседы. Случалось, что, вдохновленный столь внимательным, благодарным слушателем, Коровин расцвечивал автобиографические рассказы подробностями вроде эпизодов подпольно-революционной деятельности отца (детали, по всей вероятности, навеянные свежими историческими событиями), но то, что Вышеславцев видел собственными глазами, несомненно, передано в его мемуарах с большой точностью.
«Придешь, бывало, к Константину Алексеевичу - сидит он у камина и особым образом укладывает дрова вокруг пламени, чтобы сразу топились и сохли. Курит он крошево и малиновый лист, табаку редко можно было достать...».
Коровин был не единственным художником, сбежавшим от московского холода и голода в Тверскую глушь; в том же старом усадебном («левитановском») доме жил Богданов-Бельский, в десяти верстах - Архипов, Рождественский, Моравов. Жили, «как американские охотники среди индейцев», охотились, рыбачили, сами заготавливали на зиму продовольствие и дрова. И еще одна, далеко спрятанная от посторонних глаз, сторона коровинской жизни приоткрывается в записях Вышеславцева. Он пишет, с каким «поразительным мужеством и самоотвержением» заботилась о муже и сыне Анна Яковлевна Коровина: «Каждая трапеза требовала обдумывания, выменивания, выпрашивания. И нужно сознаться, что это никогда не возлагалось на Константина Алексеевича». Сентенцию о розах, которые достаются другим, и шипах, остающихся дома, можно пропустить; интересна всякая деталь, касающаяся работы Коровина.
Вечерами Коровин «зажигает своеобразную лампаду, в которой горит сиккатив, и при этом освещении начинает писать миниатюры. С величайшим трудом мы доставали немного керосину, и тогда Коровин работал больше. В своих удивительных миниатюрах он воплощал далекую и недоступную нам красоту: моря, замки, южные облака, золотые плоды и женщин, окутанных тканями Востока...». Романтичные фантазии - лишь одна из тогдашних коровинских тем. Несколько раз, в своем обычном смешанном жанре полупортрета-полусюжета, он писал Наталью Николаевну Вышеславцеву с гитарой, и Рождественскому эти холсты напоминали «старинные русские романсы, их теплую интимную лирику».
В общем, неплохая жизнь на фоне московской разрухи. Хотя тревоги и здесь не оставляли: очень волновали сообщения, что в Москве снова требовали очистить коровинскую квартиру. Люди с мандатами на уплотнение, на реквизицию имущества неоднократно навещали Коровина - ему удавалось отбиться своим мандатом от Наркомпроса. А удастся ли без него спасти жилье, если комендант дома, без всякого внимания к охранным грамотам, приказывает немедленно съехать? Коровин ищет заступников, пишет, просит, объясняет, что «художник создает вещь материально», то есть ему необходимы мастерская, холсты, подрамники, краски, материалы - «это же все жизнь труда». Другая забота: заочно распорядиться, что продать. Дорогое венецианское зеркало - продать обязательно, резной письменный стол тоже пусть продадут, но «как хотите, поберегите мои мольберты». И кровати не надо продавать, и цветные платки, «сундуки с рыболовными принадлежностями и удочки тоже продавать не надо».
Следующая страница...
|
