|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава пятнадцатая
Беды, болезни, обиды, нервность, отзывчивость, впечатлительность - все, в конце концов, можно понять... Как замечательно (как раз перед упоминанием льготной немецкой фамилии, воображаемых козней жидовского театра и всяких Бакстов-Бенуа) сказал в письме своем Константин Коровин: «Культуры мало! Мало защиты жизни. Мало умения классифицировать людей, их ум, честь, способность, трудоспособность, их достоинство... Горя так много в самой тайне жизни, зачем же его еще друг от друга - это просто глупо».
Февральский ветер свободы одним порывом свершил то, с чем годами не могли совладать ни коварный Дягилев, ни патриоты, уличившие директора императорских театров в преступной польской фамилии. Набрав в грудь упоительного весеннего воздуха, корреспондент «Петербургского листка» объявил: «Театральному владычеству В.А.Теляковского положен конец... На автомобиле под конвоем Теляковский был препровожден в Государственную думу. В итоге ареста получилось раскрепощение артистов и служащих...»
Больше уж артисты не сидели часами на старых стульях в продымленной тесной комнате - курилку упразднили, курили теперь в атласных креслах царского фойе. А говорили везде, высказывались, вспоминал Шкафер, «до потери голосов». Свобода поставила ребром два насущных вопроса - о тарифных ставках и о выборах. По первому, ввиду разнонаправленных интересов отдельных групп коллектива, достичь согласия не удавалось. По второму шли ежедневные перебаллотировки, но ряд организационных решений все же приняли: взамен восторженно разогнанной конторы сформировали несколько комиссий; инспекторов и режиссеров заменили «завчастями»; обиженных хористов переименовали в «артистов хора». Уполномоченным Комиссариата искусств стал в Большом театре Леонид Витальевич Собинов.
Прежде отношения у них с Коровиным были приятельские, но то ли форма (Собинов числился на военной службе и ходил, поскрипывая новенькой портупеей) обязывала выдающегося лирического тенора соответствовать образу сурового командира, то ли крепко помнилось особое благоволение дирекции к Коровину, вечно ходившему чуть не в обнимку с очень несимпатичным Собинову, чрезмерно популярным у публики Шаляпиным, - в общем, Собинов дал понять, что прежних милостей от начальства не будет.
«Леня, дорогой! - писал ему Коровин. - Я ведь тоже живу тем же самым богом, как и ты, делаю без кнута все, как могу...» Но отношения испортились безнадежно.
Зато для творческих планов вставала новая заря. Желание поднять недостаточную сценическую культуру оперных артистов вдохновило труппу на поиски союза с Художественным театром. В Большом для Станиславского и его актеров устроили великолепный званый вечер, в речах высказывались, рисовались захватывающие перспективы, реализацию которых, поскольку сезон кончался, отложили до осени. А осенью грянул Октябрь. Выборы и митинги пошли в театре по второму кругу.
Коровин позже вспоминал, как сердито удивлялся Шаляпин: «Ерунда какая-то идет. Никто же ничего не делает... Хора поет половина. В чем дело, вообще? Я не понимаю. Революция. Это улучшение, а выходит ухудшение. Молока нельзя достать. Почему я должен петь матросам, конным матросам? Разве есть где-нибудь конные матросы? Вообще, знаешь ли, обалдение».
Зимой Коровин в ялтинском санатории, летом 1918-го у себя в Охотине. «Боже, как надоела политика», - пишет он оттуда. А в конце письма: «Ну, сейчас иду писать сумерки: окно, цветы, фигуры и соловей в саду».
После Октябрьской революции Коровин сделал в Большом театре несколько спектаклей. Однако блещущие эрудицией вступительные лекции наркома, критика и драматурга Луначарского (который помогал пролетарскому зрителю понять сюжеты «Кармен» или «Русалки», «не упуская возможности затронуть социальные, политические вопросы»), а также смелые просветительские акции поставленной управлять государственными театрами некой Елены Константиновны Малиновской (которая решила раздать костюмы и декорации императорских мастерских по клубам и провинциальным сценам, где этот хрупкий реквизит ждала неминуемая гибель), а также бывший приятель Леня Собинов, который теперь начинал свои начальственные депеши не иначе как «Милостивый государь, Константин Алексеевич!», а также малопривычная к операм и балетам новая публика, которая посылалась в театр ротами и цехами «по нарядам» и откровенно скучала на спектаклях - немного оставалось для вдохновения.
В документе от 22 сентября 1919 года канцелярия Большого театра сообщает, что художник Коровин в штате не состоит, хотя по другому документу Коровин еще является работником театра, а на эскизах к «Китежу» проставлен 1920 год. Но не принципиально - в 1919 или в 1920 был сделан последний коровинский спектакль на московской сцене. Эра Константина Коровина в русском театре закончилась.
Но в реформе художественной школы голос Коровина звучит пока еще авторитетно. Коровин всецело поддерживает уполномоченного по делам Училища живописи Илью Ивановича Машкова, бывшего своего ученика, одного из мятежников - бубновалетцев.
Следующая страница...
|
