|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава одиннадцатая
Там были и повторявшая тип деревянных архангельских храмов церковка с иконами, и боярский терем с коллекцией старинного шитья, и наружная галерея с рядами сельской ярмарки, и очень изобретательно спроектированный двухчастный павильон, где демонстрировались результаты совместной работы кустарей и художников из Абрамцева, Талашкина, других центров по возрождению народных художественных ремесел. Сказочно красивый, сверкавший цветными фигурными крышами городок увлекал бесконечными пристройками, переходами, резными мостиками, крылечками. Нарядно, весело, чуть-чуть игрушечно и живо, характерно, любопытно - словом, по-настоящему выставочно. Многое здесь при всем своеобразии «русского стиля» (он демонстрировался в работах Врубеля, Головина, Елены Поленовой, Малютина, Марии Якунчиковой, Натальи Давыдовой) шло параллельно национально-романтическим устремлениям мастеров других стран, а кое-что на острый профессиональный взгляд увиделось чрезвычайно оригинальным. Судейкин, например, вспоминал, что чуть не ежедневно встречал около врубелевских майолик черноволосого, коренастого посетителя, на вид явно художника, позже он узнал его имя - Пикассо.
На идеи нового общеевропейского стиля художники откликались по-разному, Головин, скажем, специфический тон модерна выразил четче и острее, чем Коровин, как-то смягчавший, приглушавший приемы контурной графичности. Впрочем, мерка стилевых рамок для крупных мастеров абсолютно несущественна - каждый из них сам себе стиль.
Врубель, возможно, не особенно бы осчастливился посмертным званием «отца русского модерна», ему, возможно, больше бы понравилась слава художника недосягаемого, неподражаемого, недоступного наследованию и тиражированию. Что же касается упреков (прежних, советского искусствознания) или похвал (теперешних) Коровину за близость его парижских выставочных фантазий принципам нового стиля, так ведь не стиль делал проекты и панно, не стилю отвечать - это Коровин. И целую коллекцию золотых и серебряных медалей жюри выдало персонально ему. И пакет, в котором препровождался «диплом на пожалованный правительством Французской республики орден Почетного легиона», был вручен ему лично.
Признания на Всемирной выставке добился не только Коровин-декоратор, одну из золотых медалей Константин Коровин получил как живописец.
Первоначально вместе с «Испанками» Коровин намеревался послать в Париж свою северную поэму «Гаммерфест», но пейзаж не послал - скорее всего, решил, что пейзажистом достаточно проявится в серии декоративных холстов, и, если так, угадал: парижская критика отметила, что в его панно «везде заявляет о себе пейзажист очень восприимчивый... мастерски фиксирующий главные особенности вещей с покоряющей поэтичностью и правдивостью». А «Испанки»... «О даровании господина Коровина, - писал в "Журнале искусств" директор парижского Люксембургского музея Леон Бенедит, - мы можем судить только по одной маленькой картине "Испанки". Эта вещь, однако, поражает своей тонкостью, она прелестна по своим скромным и мягким тонам...»
В Россию Константин Коровин возвращался с набитым медалями саквояжем, с уверенностью в своих, подтвержденных всей Европой силах, по инерции надо бы прибавить - со счастливым легким сердцем. Но вряд ли это было так.
Переживание славы и победы вызывало в памяти лица самых дорогих людей, хотелось именно сейчас сказать им то, что вскипало слезами бесконечной благодарности. «Дорогой Василий Дмитриевич!.. В Париже меня спросили, чтобы я написал, чей я ученик и где учился. Я написал: Professeur Polenoff. Moscou... Знайте, Василий Дмитриевич, что ваш образ, искренность и честность всегда живы во мне». Отразило это письмо и вполне понятный после пережитых трудов и тревог упадок духа: «Жаль одно: что я разбил свою жизнь на ненужное, не на то, что я любил, а этого такой большой воз, и все это оттого, что совершенное неверие в себя и себе, и неверие окружающих».
Подобные приступы меланхолии часто случались у Коровина в процессе долгой изматывающей подготовки к Парижской выставке, и всегда у него был вернейший друг для излияний - Савва Иванович. Вообще к нему Коровин привычно обращался по всякому поводу: то нужны в качестве натуры две вазочки из мамонтовского дома, то оттуда же срочно требуется подставка для рабочей лампы, то надо спешно решить с Мамонтовым, как экспонировать керамику. То за окном веселится Париж, а душа тоскует, и к Мамонтову летят письма: «Дела мои неважны - настроение плохое...», со страстно подчеркнутыми словами «я чувствую себя проданным человеком» и совсем горько: «Это не то, что я ждал от жизни, и, видит Бог, что много терпел я».
Терпения, дружеского ласкового терпения, судя по ответам, много имелось и у Мамонтова. «Поверьте мне, милый мой Костенька, что всякому человеку мало-мальски способному судьба дает возможность воспрять и взлететь высоко, если он того достоин. У Вас сейчас в жизни такой момент. Вы в самой поре творчества, все двери перед Вами открыты - идите в них смело и решительно, верьте в свои силы».
Большое это было счастье - в любой момент черпнуть бодрящей мамонтовской энергии, укрепиться его веселой, неколебимой верой, прочтя, например: «Я утверждаю, что мы с Вами недюжинные люди. Сколько хамов нас обскакали - пора и нам показать себя! Дерзким и нахальным не надо быть, но чувствовать свою силу необходимо... Будьте добры, сильны и здоровы». И Коровин добрел, становился здоровым и сильным - таким он с удовольствием демонстрировал себя на людях, чаруя дам, поражая приятелей. «Видел на субботе кажется всех, кто только причастен, хоть и боком, к живописи, - сообщает один московский художник другому. - ...Появился и Костя, моложе я его никогда не видел еще. Это какой-то феномен, которого совсем не треплет жизнь. Живительно румян, толст, глаза блестят, те же ухватки немножко гаера - на вид положительно 25-летнего...»
Следующая страница...
|
