|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава одиннадцатая
А снова падала на сердце тоска - снова почтовый зов туда, где поймут и утешат, туда, на Садово-Спасскую, 6: «Дорогой друг Савва Иванович!. моя жизнь вступила в покои одиночества... будто и никогда не было у меня никого близкого. И надежда моя на что-то такое пропала. Я сейчас маленький осколок нашей художественной жизни, никому не нужный... мне грустно - вы поймете. Ваш всегда друг Константин Коровин».
В апрельский светлый пасхальный день, как раз за неделю до открытия Парижской выставки, где для его любимца протрубят золотые победные фанфары, Савва Иванович получил коллективное письмо от художников-мамонтовцев. «Твоя чуткая художественная душа, - писали ему друзья, - всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем... Мы, художники, для которых без высокого искусства нет жизни, провозглашаем тебе честь и славу за все хорошее, внесенное тобою в родное искусство». Стоило жить так, как жил Мамонтов («все отдал, - писал о нем Коровин, - и шел, думая, что деньги для народа, а не жизнь для денег»), чтобы получить от сподвижников, от лучших, первых, художников России такое письмо. Читал его Мамонтов в камере московской городской тюрьмы.
Погружаясь в эту отвратительную историю, невольно хочется повторить фразу, которую частенько в раздражении бросал Шаляпин, - «жить же нельзя в этой стране!». Хотя, конечно есть выразительные инонациональные примеры: Стендаль вот тоже сидел в тюрьме, а Сервантес был даже продан в рабство. Хотя не утешает.
Пострадал Савва Иванович Мамонтов вовсе не потому, что, как шипела сплетня, растранжирил купец-меценат деньги акционеров на театральные забавы. Что искусство, искусство - мелочь! Мамонтов стал жертвой тончайшей интриги в высочайших сферах: министр юстиции копал под министра финансов, а поскольку тот оказывал Мамонтову явное покровительство, то и был расчет изловить его на взятке, с целью чего против подозреваемого взяткодателя Мамонтова (юридически: по факту действительно имевшего место рискованного, не совсем законного займа из кассы одного предприятия в покрытие расходов по другому) возбудили судебное дело. В ходе следствия ни дача взятки, ни корыстные цели не подтвердились. Подтвердилось известное в нашей истории распределение патриотического долга, по которому Мамонтову досталось открывать новые пути в русском искусстве, ему же - строить паровозные линии по глухому российскому бездорожью, ну, и в тюрьму идти кому уж, как не ему.
Несколько месяцев Мамонтов провел за решеткой, не унывал, ночами задыхался от астмы, а днем лепил, переводил, сочинял очередной оперный сюжет («деликатная Греция и милая Италия...»). «Никогда я не сознавал так глубоко великого значения искусства, - писал он из камеры Поленову, - ...оно в тяжелые дни спасает мой дух». Потом хлопотами друзей (особенно много тут сделали Поленов и Серов, прямо обратившийся к царю) Савву Ивановича перевели под домашний арест. Затем состоялся суд, присяжные огласили оправдательный приговор, зал грянул аплодисментами, честь была спасена, доброе имя восстановлено. А за доказанный факт финансового нарушения последовали обычные меры взыскания: личные средства Мамонтова были конфискованы, Частная опера лишилась материальной поддержки, дом на Садово-Спасской со всеми его художественными сокровищами (и, может, главной его ценностью необыкновенной атмосферой) пошел с молотка. Абрамцево, записанное на имя Елизаветы Григорьевны, сохранилось для нее и детей. Сам Мамонтов поселился на последнем своем островке на Гончарном заводе за Бутырской заставой.
Ушли миллионные дела и великие начинания, остались незапятнанная репутация, авторитет непогрешимого арбитра во всех вопросах искусства, сила духа, память о прошлом, верность старых товарищей и то письмо, в котором они восславили создателя Мамонтовского кружка.
Под письмом подписались В.Васнецов, Поленов, Репин, Антокольский, Неврев, Суриков, Серов, А.Васнецов, Остроухое, К.Коровин, Левитан, Кузнецов, Врубель, Киселев, Римский-Корсаков. Порядок имен здесь взят с черновика, где фамилии намечены рукой Поленова, подлинник не сохранился. И любопытно было бы узнать, где же в доставленном Мамонтову оригинале стояла подпись «милого Костеньки», крупно прочертилась в начале, уверенно встроилась в середину или робко притулилась в конце? И была ли она?
Трудно рассказывать про этот эпизод из жизни Константина Алексеевича Коровина, труднее, чем находить слова для его невыразимой живописи. Так приятно обнаруживать мудрость в «беспечности», творческую правоту в «легкомыслии», говорить о прекрасном художнике хорошее или уж очень хорошее. Следует также спокойно и объективно взглянуть из исторического далека на то, что сцена Частной оперы стала Коровину тесна, что сами коренные мамонтовцы Поленов и Васнецов, сочувствуя идеям обновления ведущих музыкальных театров страны, рекомендовали пригласить туда именно Константина Коровина, что переход Коровина на императорскую сцену совершился в интересах искусства России, в пользу ее культуры... Но печаль не рассеивается.
Артист все приносит в жертву своему таланту. Много боли в этом возвышенном и жестоком - все. Для Мамонтова удар был двойным: сразу оба любимца покинули его театр, и Константин, и Федор.
Следующая страница...
|
