|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава одиннадцатая
Шаляпин оказался в лучшем положении, он вышел на подмостки Большого театра под ропот уязвленных певцов и бешеные овации зрителей. Коровина поначалу не признали ни за кулисами, ни в зале. Первые его оперные декорации встретили холодно и выжидательно, но когда распоясавшийся чужак осмелился вторгнуться в святая святых - в балет, восстали. Балетоманы взъярились, пресса возмутилась, коллеги начали дружно и старательно вредить: артисты отказывались надевать сшитые по коровинским эскизам костюмы, портили их и рвали, трепетные балерины от отвращения к «декадентским» одеждам плакали и даже падали в обморок, маляры сыпали в краску соль, чтобы декорации не сохли, монтировочная часть бунтовала. Впервые Константин Коровин, привычный к изнурительной, но подспудной борьбе с косностью, творивший «поперек», но жить всегда со всеми старавшийся в ладу, был вызван на открытый бой. Делать нечего, пришлось сражаться.
«Я купил себе револьвер и большую кобуру, и писал декорации с револьвером на поясе. К удивлению, это произвело впечатление». Образ, надо понимать, гипербола. Хотя, может, и впрямь навесил Коровин устрашающую кобуру веселья ради. Армейский дух, военная экипировка в театрах его величества чрезвычайно почитались. Большинство театральных чиновников начинало карьеру поручиками, кое-кто и гвардейцами, теперь вот тоже возглавлял контору не какой-нибудь шпак, а присланный из Петербурга наводить порядок на московской казенной сцене полковник личного государева конного полка.
Свежий след измены Мамонтову побуждает уязвить Коровина характеристикой его нового патрона. Поле для сарказмов широкое: тему офицера, прибывшего поднимать искусство кавалерийскими приемами, закулисные остроумцы обыгрывали активно. Кавалергарда, которого на пост управляющего московской конторой выбрал недавно ставший министром двора бывший его командир барон Фредерике, самого смутило неожиданное назначение. Одно дело с ранних лет увлекаться искусством, встречать среди гостей дома Чайковского, играть в четыре руки с Николаем Рубинштейном и брать у Лядова уроки музыкальной композиции, совсем иное - взять на себя ведение огромного театрального дела. «Согласился скоро - уж очень хотелось поближе быть к искусству, - но, конечно, чувствовал, что особых прав на это не имею» [46, с. 25] - Владимир Аркадьевич Теляковский был и весьма неглуп и крайне честен.
Каким он показался Коровину при первой встрече? «Скромного вида человек, одетый в серую военную тужурку... немножко похож лицом на простого русского солдата. В светло-серых глазах его я прочел внимание и ум». Меткий взгляд у художников, коровинская наблюдательность, в два штриха сокращая длинноты сравнительных аттестаций, мгновенно дает почувствовать, как непохоже смотрели на мир, на театр, на Константина Коровина «веселые, красивые, золотые глаза» Мамонтова и «серые солдатские глаза» Теляковского.
Теляковский понравился Коровину: солдатская прямота, солдатская твердость, солдатское упорство - это было надежно.
Императорские театры Петербурга Теляковский хорошо знал как зритель-завсегдатай, умевший к тому же тонко разбираться в новостях придворной хроники; театральную Москву, ее «образцовые» сцены Большого и Малого театров не знал совсем, однако выбором, с какой стороны поступиться, не мучился, понимал - надо сразу со всех. Для начала он положил себе за правило всегда быть в курсе всего, все брать на заметку и обо всем помнить. Но поскольку это намерение требовало либо феноменальной памяти, надеяться на которую мешала скромность, либо помощников, довериться которым препятствовала осмотрительность («рассчитывать на других рискованно»), Теляковский завел дневник.
Идея популярная, Савва Иванович тоже когда-то загорелся вести «Летопись сельца Абрамцево», бросил, правда, скоро, заскучал. А Владимир Аркадьевич как раскрыл однажды свежехрустнувшую тетрадку, так и продолжал регулярно, каждый вечер садиться к столу, чтобы дома, в тиши, заново пройти отбурливший день, еще раз вслушаться в услышанное, всмотреться в увиденное. Ежевечерние записи стали привычкой, велись с удовольствием, а уж пользы театру они дали не в пример больше, чем вся кипучая деловитость театральной конторы, представившей впервые вошедшему туда Теляковскому истинно гоголевскую фантасмагорию: «...масса бумаг, закрытые и открытые шкапы, наполненные бумагами, законами; на столах окурки, стаканы с чаем и опять бумаги. На полу тоже окурки и бумажки. Спертый, душный воздух, все говорят зараз, бегают, перекладывают бумаги с одного стола на другой, снуют сторожа и приносят еще новые бумаги...»
В персонале императорских театров Теляковский, пожалуй, был единственным, кто ввиду личного к нему расположения министра двора чувствовал относительную свободу от тирании «бумажного царства». Тем не менее использовать это преимущество он не спешил. Наблюдал и записывал. Все сохранилось, все можно прочесть.
Сняв со стопы дневников верхнюю тетрадку, быстро ее перелистав и не обнаружив имени Коровина, приходится вернуться к началу: любопытно, хоть удивительно, сколь незначительные подробности занимали автора записей (почему ушел с репетиции N, чем недовольна в гримерной NN и прочее). От растерянности, что ли, новичок начал заполнять дневник ворохами этакой будничной мелочи? Напротив - по самой строгой методе, будучи твердо убежден, что «всякое крупное явление жизни есть результат многих, вместе сложившихся мелочей».
Следующая страница...
|
