|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава первая
«Бедность - спутница больших истинных дарований», - заметил Нестеров в очерке о Левитане. Нищета заставляла бесприютного Левитана прятаться после вечерних классов, чтобы остаться на ночь под крышей Училища. Такой жестокой нужды, усугублявшейся сиротством и еврейским происхождением, таких кромешных бедствий и унижений братья Коровины не испытывали, но их существование было немногим слаще. В архиве Училища живописи сохранилось множество написанных рукой Сергея и Константина листков со стандартным текстом: «Не имея возможности внести деньги за право учения... покорнейше прошу освободить от платы...» Награды, получаемые «за успехи в искусстве», служили не только утехой юному честолюбию, но и непременным условием положительных резолюций на их прошениях, к тому же способным ученикам «ввиду крайней бедности» выдавались краски, кисти, иногда некоторые денежные пособия.
На таком фоне очень понятен часто возникающий в рассказах Константина Коровина о юности образ баснословной - сторублевой - удачи. За эту, например, в мечтах не снившуюся сумму («по пятьдесят рублей дал он каждому») вдруг покупает этюды Левитана и Коровина какой-то сказочно щедрый купчик. Выразительно и продолжение рассказа: когда нежданный золотой дождь пролился на стол саврасовцев разными бакалейными яствами, Константин не смог есть, расплакался, вспомнив мать («такая она стала старая, жалкая, такие горькие глаза!»), Левитану едва удалось его утешить, а потом... «Потом долго мы считали, на что будем тратить деньги: сапоги, краски, шоколад, колбаса, порох, ружье... На ружье не хватало».
Просто напрашивается сравнение с эпизодом, где в лучах сотенной банкноты появляется Сергей Коровин: «Однажды наведался к нам генерал, один из начальников покинутой Сергеем армии... Он перелистал его рисунки, отобрал часть и молча протянул брату сто рублей. Тот долго смотрел на радужную бумажку и отдал ее матери».
«Пылкий, немного Дон-Кихот», - характеризует Сергея Коровина Нестеров. О том же и Константин. И, тем не менее, настойчиво и многократно убеждая читателей в прекраснейших качествах брата, Константин Коровин старательно избегает каких-либо упоминаний о его живописи - загадочно, ведь всю жизнь младший Коровин будет повторять: «Сережа талантливее меня...»
Отгадка в том, что у живых, сочных, подкупающе непосредственных рассказов Константина Коровина есть единый твердый каркас. О чем бы ни говорил Константин Коровин, он откровенно, скрытно, прямо, косвенно, обиняком укреплял собственное решение чрезвычайно волновавшей его проблемы: «что» надо считать главным в искусстве или «как».
Лирические пейзажисты, прежде всего озабоченные вопросом «как писать?», - единомышленники. Идейные жанристы, утверждавшие «важно, что писать», - чужаки, противники. А именно к этому враждебному лагерю решительно примкнул Сергей Коровин. И само неупоминание живописи брата, странная выключенность его фигуры из картин бурной школьной полемики, скорее, признак особо нежных чувств мемуариста, ибо иронии, которой Константин язвил сверстников, непременно желавших «исправлять, направлять, влиять» (писать картины «с оттенком гражданской скорби»), нет предела.
Константин Коровин вовсе не был слеп к искусству корифеев бытового жанра. Он умел рассмотреть, оценить достоинства их живописи. Даже Нестеров, любивший Перова «горячо и страстно», находил, что его картины созданы «почти без красок... талантом, горячим сердцем», а Коровин, сопоставляя Перова с равнодушными к цвету учителями, вывел: «Это было уже другое - это был колорист». Ну а Прянишникова, хоть тот и называл коровинские искания колорита «антимонией», его морской пейзаж - «морским свинством» и вообще «признавал только мощь в идее - сюжете», Константин, по его признанию, «считал талантливейшим человеком», «человеком свободы и силы».
Неприязнь вызывали подражатели. И подобно тому, как он выделил двух положительных героев, Константин Коровин нашел для темы школьной юности персонажа сугубо отрицательного. Это тот самый впавший во мрак и отчаяние Яковлев (реальный прототип - жанрист Павел Филиппович Яковлев), который на участливые расспросы друзей со вздохом отвечает: «Сюжеты все вышли». Тот самый Яковлев, который все-таки находит оригинальный сюжет, изобразив распростертую на снегу красавицу в бальном платье и стаю волков-людоедов с огненными глазами, а в ответ на деликатную просьбу инспектора Трутовского пояснить, что имел в виду создатель жуткого образа, строго басит: «Продернуть аристократов». И ругается-то болван Яковлев по-дурацки: «Филантроп, твою!..»
Все претит Коровину в ненавистном «умственном» тупице: поза трагика и щегольство приказчика, несусветная глупость и врожденное жестокосердие, в подтверждение чего приводится история про кошку, которую злодей Яковлев, дабы получить послушную натуру, удушил, прибил к доске и заморозил. Этакие удушенные, замороженные кошки мерещились Коровину на холстах «угрюмых юношей», намеренным, натужным поучением вытеснявших живое чувство.
Чувство... Исток своих художественных пристрастий Коровин объяснял тоскливым страхом, который с детства вызывали у него холсты с показом горестных житейских сцен («никогда не мог понять я, что хорошего в этих картинах»). «Но вот что внушало мне восторг - «Весна» Васильева и «Грачи прилетели» Саврасова! Сколько жизни в этих картинах, как хороши их краски!»
От жизни и красок - радость. Радость - жизнь и краски.
Следующая страница...
|
