|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава первая
Нет, с запахами проблематично, удобнее все же вернуться к зрительным образам. Дорога от Мясницкой до Сокольников сто с лишним лет назад. Никакого многоэтажного величия, архитектурные вертикали исключительно в церковных колокольнях, которых много на всем пути, а беленых под мрамор барских особнячков к окраине все меньше и все реже штукатурка, все темнее стены, обшитые тесом или попросту из бревен, зато все гуще под конец совсем уже деревенская зелень палисадников. Но как «им» это виделось, что принципиально отличало «их» впечатление? Вот что, наверное: дома заметно ниже, стало быть, неба больше. А небо, между прочим, то же самое. Такое же московское небо, только его было очень много.
Идут на этюды Коровин и Левитан. Ранняя весна, ледышки падают с крыш и звонко бьются о мостовую, на улицах шумно, скользко, мокро, солнечно и холодно. Многие еще в зимнем, дамы в шубах, мещанки в шубейках, барышни в шубках, народ попроще в овчинных тулупах, если же какой важный господин, то шинель «на бобрах». Или нет? «Шинель на бобрах» раньше, когда Гоголь, когда Салтыков-Щедрин?
Во избежание гардеробных анахронизмов лучше достать с полки Чехова и у него справиться насчет того, что носили богатые москвичи во времена юности Константина Коровина. Нужное отыскивается довольно быстро: в рассказе «Цветы запоздалые» слуга почтительно стаскивает с плеч солидного, преуспевающего доктора «драповое пальто». Маловато, конечно, исторической экзотики, и чтобы больше к вопросу костюмов не возвращаться, вот некоторые сделанные попутно выписки. Чеховские героини (коровинские современницы) имели пристрастие к шляпкам, муфтам, крахмальным нижним юбкам, высоким шнурованным ботинкам, шейным ленточкам и шелковым галстучкам. Носили они и пальто, хотя больше любили жакеты, шали, горжетки и особенно тальмы (тальма - это такая накидка без рукавов наподобие пелерины: гарусная тальма, кружевная, атласная, бархатная, суконная); ну, дам в дальнейшем повествовании ожидается немного, и пусть уж сами разбирают эти тальмы. Для мужских персонажей понадобится ассортимент пошире, пригодятся дорожный плащ и домашний халат, фрак, пиджак и сюртук (вариант - «сюртучишко»), парусинная блуза, сорочки холстинковые, полотняные, пикейные, жилетки неисчислимого разнообразия, сапоги и штиблеты, охотничьи ботфорты, фуражка, котелок и шляпы (касторовая, пуховая, соломенная, черная широкополая шляпа 'a la Vandic специально для живописцев и поэтов), шейные фуляровые платки, перчатки, галоши, трости, а также уже упомянутое пальто во многих видах соответственно цене и степени износа.
Что же касается Коровина и Левитана, то, не будучи ни гимназистами, ни кадетами, имевшими форменные мундиры, шагают они по московским улицам в неких смутного покроя «курточках»; впрочем, единственное уточнение, сделанное Чеховым относительно костюма школяров, здесь вполне на месте - это, несомненно, «узкие и тесные курточки».
Фасоны другие, дома другие, другие вывески, а все равно ведь шли, как идут нынешние художники-ученики, наверняка, похоже: тот же бодрый шаг, те же надежды, те же этюдники через плечо... Осечка. Рассказ Коровина поправляет, последняя деталь ошибочна, «реалия» не та - не было этюдников. «Сегодня пойдем в Сокольники, - говорю Левитану. Маленький ящичек с красками берем в карман. Писать этюды весной».
Значит, краски в карман, картонки за пазуху, и незаметно, никаким внешним знаком не отмеченные, два худеньких темноволосых подростка идут в толпе прохожих. Красивые, хотя не очень видно из-за невзрачной одежонки. Бесконечно талантливые...
Вообще, вместо сомнительного метода зрительных, обонятельных реконструкций было бы несравненно лучше перепечатать очерки самого Коровина о его юности - вот уж действительно возможность погрузиться в живую жизнь со всеми красками и ароматами! Одна сложность: использовать коровинские рассказы в качестве документа это как по широким мазкам его этюдов изучать флору Нечерноземья (целесообразнее, конечно, взять гербарий). Зато желание увидеть свет и цвет, чудо родной природы найдет отраду в его холстах, где какие-то подробности натуры стушеваны или вовсе опущены, а какие-то авторской волей усилены, укрупнены. В текстах такой же принцип, ведь Коровин-писатель не перестал быть Коровиным-художником. Да и к чему бы?
Легким пером очертил Коровин в своих воспоминаниях генеалогическое древо русского лирического пейзажа: мощный ствол с крупной надписью «Саврасов» и два побега – один левитановски тонок, нежен, печально хрупок, другой тянется вверх по-коровински радостно и дерзко.
Композиция эта, кстати, у Коровина оформилась не сразу. В записях, сделанных вскоре после революции, вспоминая дорогого учителя и его обращенные к ученикам застенчивые, сбивчивые речи («поэт-то хотел, чтобы все разом стали поэтами»), он добавляет: «А мы восхищались и понимали... и шли гурьбой писать этюды в Сокольники, Останкино». Лишь позднее, в 1930-е годы, тема первых успехов и первых обид, первых мыслей о сущности живописи обретает двух центральных героев и прежнее «мы, гурьбой» решительно заменяется на «я и Левитан». И теперь уже рефреном всякого значительного эпизода - от первого дня в мастерской Саврасова, когда сразу же после знакомства Левитан предлагает Косте Коровину «пойти с ним сегодня в Сокольники» (что вполне могло иметь место), до торжественного выпускного акта с одновременным вручением медалей и дипломов двум лучшим молодым пейзажистам (чего никак не могло быть, поскольку серебряные медали они получали в разные годы, а диплом, выданный Коровину в Москве, Левитану чуть раньше был выслан в Ялту), - твердо и настойчиво повторяется «мы оба с Левитаном».
Как тут разобраться? Тянет повторить шутливо брошенное Александром Бенуа «очаровательный враль», нет сомнения - очаровательный, очарования бездна, но до истины не докопаешься. Только какая истина волнует, не та ведь, которой, предъявив самую достоверную реальность, мог бы сегодня удивить невысокий, для нынешней моды излишне, слегка даже комедийно толстоватый красавец и шармер. Глубже стремление: что думал художник, - а этого и лучшие друзья не знали, что чувствовал, - а этого и сам он порой выяснить не умел. Как все происходило на самом деле? Да как всегда, по-разному, в зависимости от вкуса, натуры, манеры толкователя. С фактами Коровин обращается свободно, детали событий комбинирует произвольно. Но пусть и не столь неразлучен, не столь задушевно един был он в юности с Левитаном, а, говоря «с ним я был более близок, чем с другими» - всячески подчеркивая их равный масштаб, их общий саврасовский исток, - Коровин и правдив и абсолютно прав. Смысловая точность его рассказов находит полное подтверждение в оценках современников.
Следующая страница...
|
