|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава шестая
В эстетической слепоте вождей критического реализма не упрекнешь. Глаз Крамского в осмотре французской живописи 1876 года поразительно точен - настоящая независимость лишь у «маленькой кучки людей (около 15 чел.), так называемых емпрессионалистов». Оценка Крамского прозорлива - «несомненно, что будущее за ними». Но... «Во всех таких вещах есть бездна и поэзии и таланта, только, знаете, нам оно немножко рано». Решительный, сознательный отказ. Всю волю, весь талант на изображение родной «некрасивой жизни». Беды отечества и долг художника. Единство рядов и сходство судеб. Почти у всех одинаково: вдохновенный миссионерский подъем - слава - сомнения - ранняя старость с избытком желчи, горькие, беспощадные думы закатных лет.
«И теперь я экзаменую себя: чего я хочу? Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не ярлык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников и наследников. Еще что? Хотел бы проснуться лет через сто и хоть одним глазком взглянуть, что будет с наукой. Д дальше ничего. Я думаю, долго думаю и ничего не могу еще придумать. И сколько бы я не думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного... Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях... во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека».
Это не фрагмент дневника состарившегося реалиста-идеалиста, это из повести «Скучная история», которую ровесник Константина Коровина Антон Чехов написал в возрасте двадцати девяти лет. Дети «шестидесятников» мудры не по летам, думают даже про то, что думают о них отцы.
Чеховский герой, знаменитый профессор медицины, в ожидании близкого конца пристально всматривается в молодых: ранит черствость дочери, внушает отвращение апломб торгующего роялями и критикующего музыкантов зятя, но предел терзаний в мыслях о сироте-воспитаннице Кате, единственно близком, бесконечно дорогом существе (Катя, надо заметить, - актриса; хоть безработная, неудавшаяся, но тип натуры художественной, артистической). Больно видеть, как славная веселая девочка, потом пылкая институтка, потом страстная подвижница театра, валяется по целым дням на кушетке, мается хандрой и бездельем. Ужасна обстановка ее квартиры, где все приспособлено для «ленивого тела» и «ленивого зрения», ужасно прилипшее к ее лицу выражение «рассеянное, как у пассажиров, которым приходится долго ждать поезда». И под занавес «скучной истории» долгий прощальный взгляд. «Я гляжу на нее и мне стыдно, что счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!»
Насчет мятежной бесприютности молодой писатель в маске старого доктора поставил точный диагноз и Кате и всему новому поколению художников, пришедших сменить «здоровую» породу. С юности томятся жаждой вечного, тайного, отрадного, идеального, а четкого плана действий нет, ясной программы нет. Нет боевой железной воли, отсекающей слабость колебаний, но именно постоянство сомнений и беспокойных раздумий, коими от начала до конца полны грустные мечты Левитана, скорбные вопросы Сергея Коровина, муки Серова, тревоги Нестерова, пророческие безумства Врубеля и стремление Константина Коровина «просто любоваться».
Молодежь в отличие от старших философствует каждый о своем и слегка растерянно (тем более, что результат поединка рыцарей реализма с чудищем социального зла остался до странности невнятен: рыцари победили - чудище продолжало благополучно процветать). Но в обзоре разъединенных, разбегающихся молодых дорог есть некое пространственное удобство - арена передового творчества 1890-х годов очерчена кольцевым планом Москвы. Все здесь, по соседству: Серов, Левитан, Нестеров, братья Коровины. Заметно, что пустует первое, главное место? Наверху, видно, тоже заметили и позаботились о полноте картины. Осенью 1889 года в Москве появился Врубель.
Врубель приехал из Киева. Надо бы хоть несколько фраз посвятить его бедственному киевскому житью, но столько раз уже об этом писалось, стоит ли повторять, а вот что поражает в свидетельствах тяжкой, по-настоящему тяжкой, молодости гения: сколько прекрасных людей поддерживало, оберегало его талант.
Репин и Чистяков помогают студенту Академии художеств Михаилу Врубелю преодолеть первый творческий кризис («найти заросшую тропинку обратно к себе»), по их же рекомендации Врубель попадает к руководителю художественных работ в киевских соборах Адриану Викторовичу Прахову, который предоставляет живописцу без диплома (вообразить трудно!) стены Кирилловской церкви для реставрации, вернее, для чрезвычайно вольных ретроспекций в духе византийской классики, что в значительной степени задает тон всему искусству Врубеля. Его обыденные проблемы тоже не остаются без внимания: директор Киевской рисовальной школы Николай Иванович Мурашко находит ему постоянный заработок, а меценат Иван Николаевич Терещенко покупает его едва намеченную в эскизе вещь. И когда в жизни Врубеля следствием перенапряжения наступает «гомерическая», по его словам, фаза абсолютной неработоспособности, очень впору Васнецов дает Врубелю совет ехать в Москву.
Здравый и благодетельный совет, признает Врубель, когда при содействии Серова, товарища по Академии, попадает в самый центр московской художественной жизни и поселяется по адресу, уже упоминавшемуся: Москва, Садовая против Спасских казарм, дом С.И.Мамонтова.
Вроде невелики заслуги рекомендателей и покровителей, если вспомнить о чести быть полезным великому мастеру, и особенно, если забыть о трудностях, которые всеми способами создавал добровольным помощникам объект попечений.
Следующая страница...
|
