|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава шестая
Разумеется, покорила Коровина не одна чистота врубелевского творческого духа, иначе объект преданного восхищения обнаружился бы давно и совсем рядом, ведь именно таким чистейшим рыцарем искусства был его старший брат. По всей видимости, некую точку пересечения собственных свойств с качествами «пылкого Дон-Кихота» Сергея Коровина замечал и сам Врубель. Во всяком случае, образ этого одинокого печального неудачника закрепился в его сознании чрезвычайно прочно. Уже безнадежно больной, слепой, с помраченным рассудком и разрушенной памятью, Врубель смутно, после долгих пояснений узнает навестившего его Поленова, с трудом припоминает Мамонтова, молчит при имени Серова, но на вопрос, помнит ли Константина Коровина, сразу отвечает: «Я и брата его помню».
Есть еще один момент, объединяющий ничуть не похожих по творческим устремлениям Врубеля и Сергея Коровина, момент, конечно, крайне субъективный, но тем и любопытный. Только этих двух художников из всего своего поколения Константин Коровин ставил выше себя самого. Большая, правда, разница: твердить «Сережа талантливее меня», отвергая при этом и путь брата и его метод, или смотреть работы Врубеля, боготворя в них каждый штрих, - «я поклонялся его таланту».
«Когда он писал на холсте или на бумаге, мне казалось, что это какой-то жонглер показывает фокусы. Держа как бы боком в руке кисть, он своей железной рукой в разных местах жестко наносил линии. Эти оборванные линии, соединяясь постепенно одна с другой, давали четкий образ его создания. Чрезвычайно сложные формы...» Стоп! Остановимся: «четкий образ...», «чрезвычайно сложные формы...» - где-то здесь светится источник, магически притягивающий Коровина.
Мало кто из художников не пытался осуществить в творчестве детские грезы, редко кто добивался этого так сознательно и настойчиво, как Коровин. Ждалась ему картина - он записывает: «В ней была какая-то особенная любовь к природе, что было в моем раннем детстве», не ладятся холсты - он клянет себя: «Когда же я, наконец, начну <...> жизнь труда разумного и вдохновения своих детских мечтаний». А вот первая живописная проблема, которая возникла перед ним еще до поступления в Училище: окружающая красота дробится мириадами деталей, их прекрасно фиксирует глаз, даже малейшую из них обидно потерять, хочется изобразить природу именно в этом бесчисленном великолепии - «Но это невероятно трудно. Немыслимо постигнуть всю мелкость рисунка природы. Например, мелкого леса. Как сделать весь этот бисер ветвей с листьями, эту траву в цветах...»
В поиске собственных художественных приемов Коровин находит выход: если уж невозможно передать чувство счастливого долгого созерцания (в подробном, слово в слово, переводе на холст природа мертвеет, иссыхает), можно обойти препятствие, как бы сократив время созерцания, выразить восторг первого, общего взгляда, еще не различившего подробностей. Преподанные Поленовым уроки этюдной скорописи Коровин ухватывает, что называется, с лету - это именно то, к чему он интуитивно стремится. И сбитый местами рисунок, «сырая форма», «недописки» («небрежность», в которой упрекали его «Хористку») спонтанный прорыв к искомой точности красоты. Идя по этой дороге, Коровин постепенно формулирует свое кредо: не копаться в мелочах, «ноя и выпихивая», а «спеть» чувство, легко и быстро передать его суть.
Что же касается детской задачи «постигнуть всю мелкость рисунка природы», то ввиду очевидной неразрешимости Коровин ее оставил. А Врубель решил.
Начал он тем же желанием постичь природу как «целый мир бесконечно гармонирующих деталей», так же противился «тенденции» и горевал о том, что «форма, главнейшее содержание пластики, в загоне», так же терзался и так же искал выход. Но вместо того чтобы по-коровински сокращать время условного созерцания, стал его всячески затягивать. В стремлении изобразить не только поверхности вещей, но их структуру (собственно, это и составляло основу чистяковской системы, учившей не копировать форму, а строить ее изнутри), стал так истово исповедовать «культ глубокой натуры», что сам Чистяков ахнул.
Поленова в работах Костеньки смутило пренебрежение объемом, у Чистякова были прямо противоположные заботы с учеником Михаилом Врубелем, которого «анализ предметный так свербил, что он из всех вожжей выскакивал... надо было задерживать, чтоб сквозь предмет не проскочил». Но продолжая, уже вне стен Академии, настойчиво, «до бесконечности» членить пятна и плоскости («с любовью утопать в тонкости разнообразия и гармонии») Врубель добился-таки своего. Бросился искать «фокус» удачи - «просто наивная передача самых подробных впечатлений натуры».
Коровину творец чудес, которые сам он полагал заведомо невозможными, увиделся истинным гением. Врубель для Коровина эталон художника, идеал, осуществленная мечта.
Приемы Врубеля, его пресловутые «грани», «кристаллы», «кирпичики», необходимы в создании материи, из которой строится мир, открытый «ключом живого отношения к природе» и вместе с тем уже значительно отделенный от почвы-прародительницы, гордо эмансипированный, со своими твердью и небесами. Свой мир, кого захочет Врубель, того туда и поселит: русалку, морского царя, принцессу Грезу. С полной естественностью там куст сирени глядит печальным женским лицом и скалы прорастают цветами из драгоценного камня. К чести Коровина он никогда не пытался имитировать врубелевский метод. Каждому свое.
Следующая страница...
|
