|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава шестая
Врубель - возвышенный творец, композитор, Коровин - сладкоголосый певец. Конструкторская техника Врубеля Коровину ни к чему, его широкий мягкий мазок плывет над самой землей, греясь ее теплом, светясь ее отражением. По правде говоря, создаваемая искусством «новая реальность» в холстах Коровина стара, как та реальность, которую всякий час можно видеть, слышать и обонять, о которой можно говорить без конца. Восхищенно воспетая, простая (хотя очень непростая) земная плоть, к которой он нежно льнет, от которой меньше всего хотел бы отдалиться. Прекрасна жизнь.
- Константин!..
- Михаил Александрович! - обрадовался я.
Врубель окликает Коровина на московской улице товарищеским «ты», Коровин кидается навстречу с восторженным ученическим «вы». Скоро войдет в привычку называть друг «руга Костей и Мишей, днями и месяцами продлится для Коровина «великое счастье» его жизни - быть рядом с «чистейшим из людей», который «ни разу не сказал о том, что не так, что не интересно» и «видел то, что только значительно и высоко». Но уже сейчас, от этой нечаянной радости - Врубель приехал! - всполох надежды. Как нельзя кстати вконец развинтившемуся, забросившему работу Коровину врубелевский приезд.
Одному ему беспокойно, невесело. Слава богу, Серов вот-вот присоединится: ему уже сооружают пристройку к мастерской Коровина на Долгоруковской. Ну и разумеется, коровинская часть мастерской немедленно предложена Врубелю на правах полного, равного владения. Серову хочется работать рядом. «Серов не раз признавался мне, - пишет биограф художника, - что никто из его сверстников не производил на него столь обаятельного и гипнотизирующего впечатления, как именно Коровин. Он любил его особенно нежно, любил и ценил его исключительное живописное дарование». Врубель тоже доволен «полезной конкуренцией». И Коровин хлопочет, торопит, какая великолепная перспектива - вместе!
Удивительно прекрасен этот ансамбль: Коровин-Врубель-Серов. Три живописца, каждый из которых, как говорил Коровин, «творец личной формы», разные по воспитанию, по корням (в русскости Серова изрядная еврейская добавка, у Врубеля - польская, Коровин южных русских кровей), никакой объединительной программы кроме общей установки на «красоту», зато в каждом до края вольнолюбия и честолюбия, и вот не разбежались через месяц, не рассорились навек. Бывает же...
Впрочем, одно их очень тесно сплачивало: ругали в прессе всех троих. Врубелю, в точном соответствии со степенью таланта, доставалось безмерно, особенно осчастливило критиков умное иностранное слово «декадент»; Серова и Коровина гвоздили чуть поменьше, но тоже от души. «А трудно Тоше пробиваться», - писала мать Серова. Трудновато, если, например, в журнале «Артист» появляется такое компетентное (никакой иронии - автор статьи Сергей Глаголь из числа критиков весьма серьезных, знающих) рассуждение о живописи Коровина: «Хаос небрежных мазков <...> весь этюд похож будто его уронили лицом на пол и, оторвавши от пола, прилепили на стену».
Праздники себе приходилось устраивать самим. Очень понравился один такой «пир у Серова и Коровина» Виктору Михайловичу Васнецову: «Были танцы, были споры... угощения выставлены были на прилавках (как в магазине) целыми ящиками и бочонками - оригинально!»
Начали работать вместе.
Выравнивалась жизненная колея. Серов налаживал с молодой женой собственное хозяйство. Врубель все реже вспоминал о Киеве, совсем стал москвичом, особенно, когда - в основном, стараниями Мамонтова - разбогател настолько, что впервые за годы скитаний по чужим углам смог пригласить сестру, сообщив «у меня хорошая комната» (своя, «от себя» снятая на Чистых прудах). Отца по-прежнему беспокоило «Мишино неустройство», но его опись московской врубелевской обстановки: «одна кровать, диван, 2 простые стола, 2 стула, мольберт и лампа (без колпака)» просто перечень всевозможной роскоши в сравнении с тем имуществом, которое Александр Михайлович Врубель нашел у сына в Киеве: «всего одна мельхиоровая ложечка и один сюртук, пришедший в крайне грязный, неприличный вид...»
И не дает покоя эта маленькая ложечка. Крохотный блик в тумане представлений о далекой, исчезнувшей жизни. Почему именно такую вещицу Врубель счел самой необходимой в своем обиходе? Откуда он ее взял? Купил? Нашел, позабытую прежним жильцом? А может, сидел в гостях и, увлекшись разговором, так долго вертел в руках, с таким удовольствием от завершенной формы трогал круглые твердые края и витой черенок, так остро временами поглядывал на чаровавший блеск тяжелого темного металла, что хозяева на прощание, смеясь, вручили художнику этот памятный сувенир? Может, это шутливый подарок от супруги Прахова Эмилии Львовны, чье лицо узнается в образе Богоматери из Кирилловской церкви и чей смущающий многих экстравагантный характер Врубель видел иным, душевно родственным: тонким, мятежным, благородным?
Ложечка... Приближенная к глазам деталь, увеличенный фрагмент холста с трещинками, бегущими по краске, с рельефом выпуклых и тающих на излете мазков, вмонтированный в панорамную хронику крупный план... Немного в нашем распоряжении таких четких живых деталей коровинской жизни. Одна, та, заменявшая этюдник и умещавшаяся в кармане деревянная коробочка с красками, обнаруживается в очерках юности Коровина, другая - на знаменитом холсте его друга.
Следующая страница...
|
