|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава шестая
Ведь Врубель неблагодарен. Аристократически деликатный, говорящий с официантом по-немецки оттого только, что тому «так приятней», он на вечере у всегда щедро расточавшего ему похвалы Репина не находит пары любезных слов для автора «Крестного хода». Молчит - потому что пришел к выводу, что нагружать живопись тенденцией «значит надувать публику», «красть у нее то специальное наслаждение, которое отличает душевное состояние перед произведением искусства от состояния перед развернутым газетным листом».
Врубель небрежен («почти подл», кается он) в щекотливых денежных отношениях. Он охотно прибегает к займам, легко берет авансы и лихорадочно спускает любую сумму, оказавшуюся в его руках. «Михаил Александрович, - заметил Нестеров, - был как пушкинская Русалочка: «а что такое деньги, я не знаю». Бескорыстнейший Врубель расплачивался по-царски: закладчикам за гроши уходили бесценные произведения, коллекция мецената в счет авансированной картины «Восточная сказка» пополнилась тончайшим эскизом и дивным этюдом «Девочка на фоне персидского ковра», однако обещанного, но наскучившего художнику и уничтоженного им холста Терещенко так и не получил.
Врубель крайне ненадежен в делах. Он принимается за «очень интересную работу» (раскрашивать фотографические виды днепровских порогов) и тут же бросает, так как «вообще решил ни за что не браться кроме уроков». Сегодня, начав во Владимирском соборе орнаментальные росписи и договорившись об участии в «лицевой» (сюжетной) живописи, он полон рвения и глядит в будущее «самым розовым образом», а назавтра видения «одиноких замыслов» или «порывы к кубку жизни» вытесняют все вчерашние планы, сроки и обещания. «Таланту бездна, но воли - решимости докончить картины - на алтын», - резюмировал Прахов.
Врубель неуправляем, изменчив («Флюгер» - с грустной насмешкой подписывает он одно из писем сестре), временами тяжел, а иногда просто невыносим своими сумасбродными выходками, высокомерием, надменностью суждений, и все же нет периода, когда бы он остался без поддержки людей, в итоге благополучно препроводивших его до порога мамонтовского дома.
Между прочим, вся эта эстафета, которая сияет не самым малым бриллиантом в короне русской культуры, по основному составу участников - Репин, Прахов, Васнецов, Серов - представляет членов мамонтовского кружка и горячо сочувствовавшего их идеям Чистякова. Московско-мамонтовский финал киевской эпопеи Врубеля совершенно закономерен.
А Константин Коровин встретил Врубеля в Москве, возвратясь с Кавказа, когда Врубель уже работал в доме Мамонтова (надо ли пояснять, в каком жанре?) - писал вместе с Серовым декорации: к Рождеству, оформляя домашнюю постановку сочиненной Саввой Ивановичем и его старшим сыном Сергеем трагедии «Саул». Так что никак, конечно, не мог Коровин первым встретить Врубеля на московских улицах, тем более познакомить его с Серовым (с которым сам вообще познакомился позднее, чем Врубель); видно, запамятовал мемуарист или слукавил в ревнивом желании отстоять свою первейшую, исключительную близость к Врубелю. Но плоская правда факта ничтожна перед обнимающей многосложность жизни истиной чувств - Константин Коровин действительно самый-самый возле Врубеля по степени восхищения его творчеством, глубине понимания и высоте оценок.
Тому имеется документальное подтверждение. Вот какое определение гнетущей окружающей тупости Коровин записал для себя в октябре 1891 года: «Ругать Врубеля, этого голодного гения, и быть настолько неинтеллигентным, чтобы его не понимать сознательно...» Со времен учебы в Академии многие отдавали должное таланту Врубеля, но гением его пока еще никто не называл. Черту, отделяющую «удивительного фантаста» от прочих, способных, даровитых, талантливых и даже наиболее талантливых, первым твердо и в одиночку провел Константин Коровин.
Причем Коровин был покорен Врубелем сразу, с того случая, который за несколько лет до московской встречи свел их в имении общего знакомого под Киевом. Тут интересно сравнить отзыв Натальи Васильевны Поленовой о внешности дотоле неизвестного ей Врубеля - «на вид неказист» и свежее впечатление Коровина - «худой, с выражением лица, на котором нет простоты», «красиво держится», «крепкие мускулы этого небольшого, даже маленького роста человека, делали его красивым».
Все во Врубеле ошеломляло, озадачивало, очаровывало. В купальне, заметив на груди нового знакомца множество шрамов, Коровин осмелился спросить: «Что это - операция, что ль, как это?».
Врубель спокойно ответил: «Значит, что я любил женщину, ... страдал, но когда резал себя, страдания уменьшались». «Да, сильно вы любили». - «Если любовь, то она сильна».
Вечером, оставшись с Коровиным наедине, Врубель говорил: «Вас поймут, Коровин, скорей: вы будете получать деньги, а я нет. Я знаю, что я, но я никому не нужен». Уснуть после этого было невозможно, «было тяжело, обидно, тоже хотелось, чтобы ничего не продавалось...»
Трудно не переписать очерк о знакомстве с Врубелем целиком, настолько артистично сделан этот литературный портрет, но все же есть приятная необходимость хотя бы в рваном, обрывочном цитировании дать образчик писательского коровинского творчества.
«Утром Врубель начал писать с фотографической карточки покойного сына хозяев дома, ... написал желтой охрой с зеленой (ярким центром губы киноварью) византийскую форму, как тон икон, с обведенными кругами подобно новгородским ликам Христа. Было красиво - и особенно. Мальчик был похож, но жутковато смотрел белыми зрачками. "Как интересно", - сказал Михаил Александрович. Все молчали, потом пошли на террасу пить чай. Дядя говорил: "Не кончено еще, а вот Маковский тот - раз и готово".
Хозяйка сказала мне: "Скажите вы Михаилу Александровичу: я ему все говорю - ведь у Коли были голубые глаза, а он делает белые". - "Потом, матушка, он сделает голубые: еще не кончено", - говорил дядя, искренне желающий, чтобы все было по-хорошему. По всему было видно, что портрет Михаила Александровича взволновал весь дом. Стало тише, невесело, перестали говорить анекдоты.
Следующая страница...
|
