|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава десятая
На страницах коровинских воспоминаний друзьям частенько передоверяется высказать то, что от собственного имени автору по тем или иным причинам произнести неудобно, не хочется, не с руки. Скажем, себе Коровин позволяет лишь добродушно трунить над некоторыми житейскими слабостями Шаляпина, а хмурые реплики, резкие откровенные характеристики - устами бескомпромиссного Серова и горделиво прямодушного Врубеля.
Кстати, подобным же образом Коровин оформил свой мемуарный поединок с Горьким. Ни слова о неприятном разговоре, состоявшимся между ними в деревне, хотя разговор такой был, причем Коровин, видимо, сильно задел левые убеждения писателя, поскольку, пересказывая подробности своего гостевания в Охотине, Горький отметил раздражающий консерватизм, который художнику Коровину «как тупице и жулику, очень идет». И если покоя нет Коровину от беспрестанно поминаемого Федором писательского авторитета, желание поколебать пьедестал находит верное средство - призывается Врубель, который с высот своей гениальности и эрудиции («Врубель знает восемь иностранных языков!») в прах повергает высокоумного шаляпинского наставника. Приводится растерянный рассказ Шаляпина. «Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: "Вы читали Максима Горького?", а он: "Кто это такой?". Я говорю: "Алексей Максимович Горький, писатель". - "Не знаю". - Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель, и спрашивает меня: "А вы читали Гомера?" - Я говорю: «Нет». - "Почитайте, неплохо..."
Крупные силы двинуты Коровиным на разгром соперника - Врубель и Гомер. Это покрепче, поострее, нежели самому обругивать обожаемую Федей всероссийскую знаменитость. Однако кроме выяснения стиля коровинских выпадов требуется показать заботу Коровина об утверждении своего на Шаляпина влияния и вообще доказать наличие такового.
Собственно, есть важнейшая сфера шаляпинской жизни, где доказывать ничего не нужно, так как сам певец многократно говорил о значении дружбы с московскими художниками - благодаря им он «нашел, наконец, свой настоящий путь в искусстве», сумел выразить «прежние бессознательные тяготения»... Можно даже не ссылаться на примеры решения конкретных образов, бегло упомянуть весьма любопытное признание Шаляпина о его актерской - да, именно актерской - учебе у остроумных, наблюдательных, способных «метко схватывать куски жизни» живописцев, можно не останавливаться и на факте прямого ученичества, когда Шаляпин, устроившись подле коровинского мольберта, сам пробовал писать пейзажи, а Коровин вместо советов и поправок смеялся: «Ты что у меня слизываешь» и хвалил, потому что хорошо получалось у Шаляпина, у него все в искусстве получалось прекрасно. Воздействие Константина Коровина видится более скрытым и гораздо более значительным.
«Что за певец Шаляпин? В чем сущность его артистической индивидуальности? - размышляет современник певца, знаток музыкальной культуры Янковский. - Существует легенда, будто Шаляпин был обладателем неповторимого, феноменального голоса...» Легенду эту Янковский опровергает: «Шаляпин был знаменит не потрясающей октавой... покорял Шаляпин отнюдь не сокрушающей силой звука. Напротив, к огорчению ценителей голосов применительно к их громкости, Шаляпин обладал наибольшей способностью воздействовать тогда, когда прибегал к mezza voce и к полутонам, когда он играл певческой интонацией... Он делал то, что, казалось бы, басу не присуще: достигал предельной лиричности, пользуясь всеми оттенками piano. Он умел окрашивать голос в самые различные тембраль-ные тона...». Выразительность, созданная нюансами мягкого, переливчатого звука, тонкостью фразировки, богатством полутонов - совсем как если бы перенести метод коровинской живописи на вокальную технику.
Стоит послушать немолодого уже Шаляпина, подводящего итоги и разъясняющего главный свой, ускользающий от критиков секрет: «Они <критики> не могут усвоить точно, в чем сила моего исполнения... толкуют об игре, о пении, но, не будучи специалистами, не знают, что значит "отношения" красок, то есть тонких "вздохов" от света к тени и наоборот». И снова видится коровинская живопись, которая дышит трепетом этих самых «вздохов», и ничего, что Шаляпину тут приходит на ум отнюдь не «милый Костя», что, извинившись перед дочерью, которой адресовано письмо, за нескромность, великий артист сравнивает себя с Рембрандтом - вполне уместное сравнение, уподобить глубочайшие трагические образы Шаляпина коровинским «песням радости» так же невозможно, как представить Коровина и Шаляпина в ролях мэтра и подмастерья, вообще полностью прав Шаляпин, утверждая «учитель мой, это моя, моя индивидуальная конструкция», ясно лишь, что в строительстве этой абсолютно индивидуальной конструкции было использовано много коровинского материала.
Наверное, Шаляпин, в самом деле, никогда не отдавал себе отчета в том, отчего все, принадлежащее Коровину (какая-нибудь восхитившая художника битая фарфоровая плошка, купленный на барахолке старый холст, даже сочиненный Коровиным анекдот, даже выбранный им для отдыха уголок природы), мгновенно становилось невероятно притягательным, вызывало желание немедленно и навсегда сделать это своим.
Подчас между приятелями возникали споры из-за авторства всевозможных смешных историй, изложением которых славились оба, постоянно шли немало потешавшие окружающих торги с язвительным переходом на «вы». «Вы, Константин, - говорил Шаляпин, - купили эту вещь дешево и теперь хотите на мне нажить много». - «Кажется, не родился человек, который бы от вас что-нибудь нажил, - отвечал Коровин, - вы ведь жох и хотите все получить задаром». Кончались препирательства неизменно: Коровин уступал, Шаляпин уносил понравившийся предмет. И если шаляпинская настойчивость побеждала (когда, например, в «Охотине», откупленном у Коровина, по его же проекту выстраивался для певца роскошный дом), Шаляпин успокаивался, веселел. Если же в силу неодолимых препятствий желание не исполнялось (когда, например, Шаляпин перед самой революцией задумал возвести на крымских скалах, рядом с дачей Коровина, «замок искусств»), несбывшееся томило до конца дней - «мечту мою я оставил в России разбитой».
Следующая страница...
|
