|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава десятая
Будь Шаляпин обыкновенным человеком, можно бы просто сказать, что он перенимал коровинские вкусы, но он был необыкновенным - артист из артистов. По рассказам свидетелей его кончины, он и умирал Дон Кихотом в сцене смерти, и, как писал Сергей Маковский, «не столько жил, сколько "играл себя", и от наития данной минуты зависело, каким, в какой роли он себя обнаружит». Лицедейство совершенное, идеальное: оставаясь Шаляпиным, запасом собственных бездонных чувствований становился и жутким царем Иваном, и комичным Фарлафом, и завистливым композитором из Вены, и благородным рыцарем из Ламанчи, и демоном, и дьяволом. И бесконечно обаятельным, редкостно артистичным художником Константином Коровиным.
Кстати, в текстах Шаляпина нигде не встретилось про того образцово трудолюбивого и бездарного вола, которого Коровин водил из рассказа в рассказ, охотно одалживая всем друзьям, пожелавшим высказаться о специфике творческих трудов, но рассуждение на волновавшую Коровина тему обнаружилось. «Я вообще, - пишет Шаляпин, - не верю в одну спасительную силу таланта, без упорной работы. Выдохнется без нее самый большой талант, как заглохнет в пустыне родник».
Что бы ответил на такие слова Коровин? Молча пожал плечами, обронил бы нечто вроде того, что вы, мол, Федор Иванович, видно опять на ночь моралей господина Горького начитались? А Шаляпин, не довольствуясь драматичной картиной иссякшего родника, еще приводит мудрый афоризм «гений - это прилежание». Будто и не было у него никогда душевного друга Константина, будто где-то далеко-далеко бродит со своим унылым волом едва знакомый художник.
Однако фраза за фразой, сентенция насчет прилежания («явная гипербола, конечно») напоминает Шаляпину о Сальери и тут же, естественно, о Моцарте. Ну, коли речь дошла до Моцарта, Коровин наверняка поблизости. И счастлив, наконец, услышать от Шаляпина: «Я уверен, что Моцарт, казавшийся Сальери "гулякой праздным", в действительности был чрезвычайно прилежен к музыке и над своим гениальным даром много работал. Ведь что такое работа? В Москве, правда, думают и говорят, что работа это сталелитейное усердие, и что поэтому Глинка, например, был помещик и дармоед... Работа Моцарта, конечно, другого порядка. Это - вечная пытливость к звуку, неустанная тревога гармонии, беспрерывная проверка своего внутреннего камертона...»
Судьба Коровина вместила много всякого разного, зато он был невероятно счастлив в дружбе, ему повезло идти рядом с гениальным Врубелем, найти вернейшего товарища в Серове, стать другом Саввы Мамонтова. Но никого из друзей не любил он так преданно и нежно, как деспотичного, сварливого, капризного, прижимистого, трусоватого Федю Шаляпина, артиста недосягаемого совершенства, «посланного на землю любимца Аполлона».
Им сказочно жилось вместе в Охотине. «Мы, - рассказывал Коровин, - ездили на мельницу, на озеро, по реке, жгли костры ночью в лесу, ловили рыбу...» «Ночами, - вспоминалось Шаляпину, - бывало, говорили мы с ним на разные жизненные темы, спорили о том или другом художественном явлении, и всякий раз у меня было такое чувство, слушая его, точно я пью шампанское - так приятно кололи меня иголки его острых замечаний». Ничему Коровин Шаляпина не учил, «а лично я, - сказал Шаляпин, - многому у него научился». «Этот милый Коровин, несмотря на самые отчаянные увлечения глухарями, тетеревами, карасями и шелесперами, ни разу не упустил из поля своего наблюдения ни одного людского штриха».
Всегда работал «милый Коровин», Шаляпин-то это увидел. Солнечный день, дальний тенистый угол сада, забор, бочка для дождевой воды, высокий куст белой сирени и женщина в белой широкополой шляпе, в белом платье - картина Константина Коровина «Летом». Таких прелестных жизненных сцен, как убеждает уже несколько поколений коровинских последователей, вокруг куда ни глянь, и холстов, похожих на картину Коровина (с тем же намерением взглянуть на натуру свежо и восхищенно, с тем же включением в лирическую тему вроде женщины с цветком прозаизмов наподобие старой бочки, с тем же акцентом простоты, «случайности», с той же размашистой манерой письма), за последние сто лет написано столько, что их можно вывешивать километрами, складывать башенными штабелями, а «Летом» остается непревзойденным эталоном. И ничего в объяснение, кроме слов Шаляпина об отличающей избранников искусства «неустанной тревоге гармонии, беспрерывной проверке своего внутреннего камертона».
Ясный покой картины «Летом» позволяет надеяться, что Коровин наконец излечился от ходившей за ним по пятам хандры. В записи, сделанной год спустя, по возвращении с юга, где Коровин отдыхал после побед на Нижегородской выставке и перед новыми победами на сцене возобновленной Частной оперы, читаем: «...вижу, как мало работал на Кавказе... не привез оттуда ноты, звуки природы, света, солнца... я должен был взять самое дыхание природы... Как я еще не умею работать!» Что это? На расхожем языке - нытье, по Шаляпину - «вечная пытливость к звуку».
А ведь странная, если вдуматься, у Коровина пытливость. Неоспоримо знаменитое толстовское наблюдение относительно сходства семей счастливых и всевозможного несходства семей несчастных, впечатляет опыт искусства с однообразием мотивов на тему рая и бесконечным разнообразием фантазий на тему ада, боль в каждой паре глаз сквозит своя - блаженство во всех сияет одинаково. Чего же было допытываться Коровину, если всегда он об одном: о счастье жить, созерцать, писать картины - «какая во мне жажда восхваления всего, что вижу я». Откуда же проблемы? Печаль откуда?
Следующая страница...
|
