|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава десятая
«Жизнь окутывает меня какой-то тревогой людского базара, где обольщение называется любовью, где честь почитают за глупость, а обман за ум... А душа все чает небывалой жизни, которая там... где-то там...». Где - «там», если в ликующих холстах Коровина земная, здешняя правда, только правда и ничего кроме нее? Но почему-то эта правда живой красоты, этот главный закон, организующий природу, отдельно, а человек, тоскующий о «небывалом», отдельно. Тайна, загадка, над которой бился Константин Коровин.
Мягко сгустились летние сумерки, какая-то дачница вышла развесить возле веранды цветные китайские фонарики, один уже зажгла и, нацепив на палку, сейчас подвесит к ближайшей ветке... В жизни взгляды на эту женщину обязательно зазвучат словами, комплиментами, вопросами от «как вас зовут?» до «ужин скоро?»; в картине Константина Коровина «Бумажные фонари» ее гибкая фигура - неуловимо и нерасторжимо связанная с изяществом легких гофрированных абажуров, с просветами закатного неба сквозь листья, со стройной геометрией оконной рамы, с настроением уходящего дня и затеплившегося в матовом розовом фонаре вечера - окружена тишиной. Может быть, дефицит такого восхищенного молчания мешает человеку отряхнуть навалившуюся пошлость?
Не собор и не башня, сарай, так и называется - «Сарай». Но ничуть не меньше точности в крепком двухэтажном объеме, и так же торжественно, как силуэты шпилей и куполов, высвечены на фоне облаков ладность ребристых стен, пояс высокого наружного помоста, крутизна деревянной крыши. Вовсе не нужны гиды, путеводители, архитектурная экзотика, чтобы увидеть красоту этой самой рядовой постройки, праздничную ало-белую вспышку платьев стоящих в зелени двора крестьянок. Может быть, энергия таких повсюду доступных зрительных открытий расцветит серость ничтожных будней?
Два знаменитых современника Коровина, вначале Виктор Васнецов и за ним Александр Блок, обратились к древнему мифу о птице Сирин, поющей песни радости, и птице Алконост, поющей песни печали, - значит, было особо актуально и стоит хотя бы мельком этого коснуться. Мифологию не трогать, взять для примера реальных классиков, титанов, взглянуть на два контрастных художественных мира. Допустим, жившие примерно в одну эпоху испанский живописец Эль Греко и фламандский живописец Рубенс.
В мире Эль Греко все драматично, сумрачно, экспрессивно: клубятся грозовые тучи, вздымаются нервные руки, тревожный духовный пламень в глазах, в изгибах аскетичных тел - это великолепно и глубоко. В мире Рубенса безотносительно к сюжету герои, как правило, толсты, румяны, ясноглазы, блестят перламутровой кожей или здоровой смуглотой, шелком одежд или полировкой доспехов, солнце сверкает, мышцы пружинисто круглятся, все ярко, сочно, изобильно - по живописи это блистательно, божественно, но касательно «глубины» вроде бы чуть помельче... А вдруг наоборот? Вдруг красота и радость предмет не такой однозначный, как принято полагать. Вдруг предмет это именно настолько тонкий, что, оставив предрассудки насчет его элементарной простоты, станет понятно, из неразвитости каких чувств вырастают идеи райского житья в духе прогнозов Оруэлла и Замятина. Приблизительно, конечно, ясно, что такое хорошо и красиво. Но приблизительно о красоте нельзя. Смутные сонные утопии наяву пробуждаются кошмаром, неосторожность с эстетическим компасом ведет к неудачам, фальшивым нотам. Проскальзывали они и у зрелого, опытного Коровина.
В 1896 году Коровин показал «Хозяйку». Картина имела большой успех, Стасов нашел ее «высокоинтересной по жизни, по здоровому и светлому выражению», будущие мирискусники нашли «величайшее лакомство» в ее колорите, а критик, подписавшийся инициалом «В», определил: «Это нечто вроде Мусоргского в живописи».
Пожалуй, неведомый «В» сказал точнее всех. Действительно, в образе статной «хозяйки», в широкой белозубой улыбке и жестком взгляде острых, дерзких глаз, в пляшущих по лицу отблесках свечи, наблюдается некая перекличка с круто замешанными образами самых русских опер. «Нечто вроде Мусоргского», а также вроде Лескова, если вспомнить его мценскую купчиху с шекспировскими страстями, вроде Островского, если вспомнить хозяйку разбойного постоялого двора «на бойком месте», вроде Репина, создававшего, по словам Коровина, характеры «с яркостью необыкновенной». Зачем только талантливое «нечто вроде» при наличии блистательных оригиналов, обидно. Хотя написана картина мастерски, один костюм (пышная, до полу цветастая юбка и узорчатая распашная душегрейка) чего стоит. Было бы вполне естественно прочитать под картиной «актриса имярек в такой-то роли». Было бы даже неестественно не обнаружить в холстах Коровина отражений его театральных работ.
Ширился круг зрителей, уже заранее предвкушавших удовольствие встреч с новыми коровинскими картинами. «Не в обыкновении Коровина было баловать этими наслаждениями», замечали его молодые почитатели. Перегруженный задачами быстро следовавших друг за другом оперных премьер, Коровин успевал сделать за год не более одного-двух выставочных произведений. Зато у театралов потоком шли коровинские праздники, и публика жаждала еще и еще.
Слава Коровина росла.
Следующая страница...
|
