|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава четырнадцатая
Что говорить, любил Коровин французское искусство и всегда помнил, как оно поддержало молодого московского протестанта, но обычаи парижской вольницы помогли выработать и стойкую личную независимость. Недаром в годы, когда молодежь Училища буянила эпатажными перекличками с новейшей западной живописью, и педагоги, вспоминал Конашевич, частью растерялись, а частью просто спасовали, - «высоко держал голову только один Константин Коровин».
Два основополагающих профессиональных ощущения воспитывали в будущих художниках Серов и Коровин: тяжесть навеки прикованного ядра каторжной ежедневной работы и легкость всегда расправленных крыльев. А какой-либо четко расчисленной методы в их классе (куда согласно официальной программе переходили «завершить изучение человека вообще») не было.
Четко продуманные планы занятий требовались на этапе начального обучения, и здесь методику наиболее серьезно налаживал Сергей Коровин. «Он любил и умел преподавать, - рассказывал ближайший серовский ученик Николай Ульянов. - Сергей Коровин был единственным, кто умел строго держаться определенной педагогической системы». Видимо, этому способствовало то, что сам Сергей Алексеевич систему и создавал, придумывая специальные упражнения, задания, натурные макеты, сразу приучая свой класс к поиску смысла в любом художественном действии. Хотя не всем, как тому же Ульянову или начинающему скульптору Анне Голубкиной, нравились его уроки.
Многим эти чудаческие упражнения (пристальный трехминутный взгляд на натуру, и далее два часа рисовать по памяти бесконтурный рисунок только пятнами свето-тени или наоборот - объемы только контуром и т.п.), эти проволочные геометрические конструкции казались пустяками, да и характер педагога был нелегок. «Благодаря страшной нервности он с учащимися никогда не мог спокойно разговаривать», - вспоминал один из тех учеников, которые его откровенно побаивались и по возможности старались избегать.
Должно быть, удивительный контраст представляли работавшие рядом братья Коровины. Мелькает в памяти их сослуживца такая картина: «Бывало, соберемся в учительской комнате, - Константин рассказывает веселые приключения на рыбной ловле, на охоте, - смеемся, разговариваем, а Сергей Алексеевич отвернется к окну, задумчивый, какой-то одичавший».
Даже с весьма смутным понятием о графологии бросается в глаза разность почерков: у Константина Коровина строчки летят по бумаге наклонной вязью, буквы без завитушек, но с далеко оттянутыми вверх и вниз плавными росчерками, а у Сергея Коровина строгие ряды прямых мелких букв и буквы четко вычерчены по отдельности. Они начинают кривиться, скашиваться в нескольких последовавших подряд прошениях: об отпуске ввиду болезни, о выдаче вперед месячного жалования («большая нужда»), об отставке («пора уступить мое место человеку, более меня сведущему»), еще раз об отставке («из-за расстроенного здоровья»), но до последнего листка силятся сохранить угловатую, какую-то готически фанатичную, прямизну.
Осенью 1908 года у постели Сергея Алексеевича Коровина врач констатировал паралич сердца. Это не об отце, самовластно прервавшем муки неизлечимой болезни и невылазной нищеты, это о терпевшем, но не умевшем улыбкой смягчать горести, старшем брате сказано у Константина Коровина: «Сердце его устало. Умерло сердце». Умер Сергей, нет больше брата Сережи, упрямого, сурового, странного, несчастного, родного.
На отпевании Константин рыдал отчаянно и безутешно, его не смогли успокоить, прямо из церкви медицинская карета увезла его в клинику. Наутро газеты поместили заметку «Болезнь К.А.Коровина», сообщив, что «болезнь на нервной почве». Через день в лечебницу доктора Майкова пришел Савва Иванович Мамонтов.
Патетической сцены примирения не произошло, гнев Саввы Ивановича давно остыл (можно ли было долго сердиться на Константина?). Коровин частенько навещал Мамонтова на его Гончарном заводе, вот сейчас и Мамонтов пришел его навестить. Посетителей к Коровину пока не пускали, Савва Иванович послал справиться о самочувствии. Коровин ответил запиской: «Благодарю, дорогой Савва Иванович! Здоровье мое, слава Богу, теперь лучше. Я вменяем - не верьте газетам. Устал от всяких гадостей. Принимаю абсолютный покой». Дома Савва Иванович приписал на обороте: «Гадости, конечно, утомляют, потому делать их не надо». Да, прощать в жизни труднее всего.
А что так надрывно, до потери рассудка, оплакивал Константин Коровин у гроба брата? Память детства? Старшего - лучшего? Может быть, винился, каялся... в чем? Он никогда не забывал о брате, везде, где мог, старался всячески поддержать. Ни просьб, ни уговоров Сергей не слушал, про деньги и заикаться запрещалось. Ну что тут можно было сделать, ну как помочь...
«Брата Коровина, Сергея, меньше знают и ценят, хотя это художник не менее крупный», - написал в мемуарах Головин. Успел ли он сказать это Сергею Коровину лично? Смог ли ободрить неудачника Грабарь, через десять лет после смерти Сергея Коровина назвавший его «недостаточно оцененным», «одним из выдающихся национально-русских художников»? Наверное, не успели, не смогли, ведь к этому наглухо замкнувшему себя человеку так трудно было подступиться. Такой характер, такая судьба.
Такие судьбы - Константин Коровин, Сергей Коровин.
Говорят: все от родителей - родители общие. Объясняют: среда, учителя - среда одна, учителя те же. И способности поровну, и даже внешнее сходство, и оба красавцы. Отчего же одному все, что он видит, скорбь, а другому - радость? Кто назначил, когда, почему? Сергею жилось трудно, Константин жил... Если читатель уже кивнул «легко», значит попусту все предыдущие главы, где в миллионный раз рассказывалось - на блаженных нивах искусство не родится. И никаких намеков, что покорявшая улыбка Константина Коровина была лишь маской (улыбка светилась самая искренняя, натуральная, тем и брала), только непросто порой бывало носить это веселое милое лицо.
Следующая страница...
|
