|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава четырнадцатая
К ожидавшемуся 50-летию Константина Коровина шли колоссальные приготовления, но все ограничилось приветствием в газетах. От праздничных чествований Коровин отказался - за день до его юбилея умер Серов. Скончался внезапно, скоропостижно; собирался утром ехать на очередной портретный сеанс, потянулся одеться, успел только сказать: «Вот и все». Тоша, вечно угрюмый меланхолик, великий, неподражаемый юморист. «Нам, - вспоминал Коровин, - случалось часто бывать втроем - Серову, Шаляпину и мне. И я бывал главным предметом его шуток. Какие милые, какие были тонкие эти шутки. От них еще вырастала моя любовь к нему».
Родные Серова попросили Константина Алексеевича зарисовать лицо умершего друга. Этого он не смог. Когда-то, когда ездили они с Серовым на Север, очень им там понравился огромный трудолюбивый медведь, который весь день около рабочих таскал деревья с просеки и вместе с лесорубами кончал дневной урок. «Злая пуля уложила занятного бедного зверя. Когда его тушу везли в Вологду на дрезине, я не пошел смотреть, не мог. Так было жаль его, Серов зарисовал труп в альбом».
Валентин был сильный, смелый, благородный, никого не боялся, никаким сомнительным поступком себя не замарал, «своею работою и своею жизнью возвышал и звание художника и достоинство человека». «Красивая душа».
«Среди друзей моих, которые были лишены этих низких чувств и зависти, были В.А.Серов и М.А.Врубель. Почти все другие были ревнивы и завистливы». А Врубеля уже год как нет... Странное людское свойство открылось Коровину в связи с отношением публики к Врубелю - яростное, истребительное «непонимание». «Я испытал на себе его достаточно, но Врубель испил всю чашу горечи невежества общества, прессы и художников». И наверное ранний могильный покой все же лучше слепого темного безумия в психиатрической палате.
Врубелю пятидесятилетие не отмечали, тогда он уже был в лечебнице, а Серов четырех лет до полувековой вехи не дожил. Видно, и Коровину справлять этот юбилей не судьба. Но юбилей календарно, а смерть друзей - горестно и тревожно напоминают: пора бы о неких итогах подумать, главное в себе и своем искусстве определить.
Серов - умница, молчун, «злой портретчик» - никогда о нежных чувствах не говорил, за возвышенные темы не брался, все сетовал, что крепко его держит «пудовый реализм», а в последний год погрузился в античные поэтические мифы о самом вечном, самом человеческом. «Одиссей и Навзикая» - длинный, бесконечно длинный берег, широкое, бесконечно широкое небо и по краю морской необъятности небольшая процессия: впереди, гордо стоя на колеснице, правит конями юная феакийская царевна, за ней идут послушные служанки, а последним бредет по песку воевавший под Троей, ускользнувший от коварных сирен и диких лестригонов, победивший ки-конов и лотофагов, обманувший циклопа, вернувшийся из
Аида, выплывший в бурю, отважный и хитроумный Одиссей. Покорно бредет вслед за прекрасной девой, закутавшей его в свое белое покрывало.
Проживи Серов еще несколько лет, обязательно бы остановила его внимание строчка молодого поэта: «И море, и Гомер - все движется любовью». А вот Коровин, имея на то полную физическую возможность, стихов Мандельштама почти наверняка не прочел, и очень жаль, ему бы тоже, несомненно, оказалось родственно близким одно мандельштамовское ощущение, хотя прозвучало оно под вовсе не коровинским стихотворным заглавием «Tristia» («Печаль»):
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Просто цель и программа искусства Константина Коровина, искавшего язык радости, столь скудный на обильной грустью и горестью русской земле.
Современники спорили о том, где язык Константина Коровина выражался успешнее, горячо утверждались противоположные точки зрения. «Коровин, когда отойдет от своей прямой специальности декоратора, становится неуверенным...» или наоборот: «Под влиянием декорационной работы в театрах начал щеголять звонкими красками с легкостью маэстро...» Справедливо, пожалуй, занять позицию золотой середины - взаимовлияние сцены и мольберта.
Воздействие театра на живопись очевидно: достаточно сравнить пейзаж 1894 года «Зимой» с написанным через двадцать лет пейзажем «Лунная ночь. Зима». Те же снег, деревенский двор и запряженная в сани лошадь, но все волшебно преображено в голубых лунных сумерках, мерцает явно навеянной театром игрой теплого света из окна и холодного небесного свечения - реальность в настроении сказки. Однако примечательно: и Врубель часто вдохновлялся театральными образами, от мотивов опер Римского-Корсакова брали начало целые циклы его картин и декоративных майолик, а у Коровина порядок рождения образов неизменный - сначала живое натурное впечатление, потом театр.
Да и декоративность в искусстве Коровина имела четко обозначенные пределы. Облака, леса и цветы великолепно жили на сценических декорациях вместе с музыкой, действием, пластикой спектакля, но в статичной настенной росписи увяли коровинские розы. По заказу Сергея Ивановича Зимина, затеявшего новую, свою, Частную оперу («без размаха и фантазии Мамонтова», как признавал сам Зимин, просто с большим желанием продолжить важное Мамонтовское дело), Коровин расписал зал солодовниковского театра в виде боскета из вьющихся роз. Приглашенный взглянуть на свежее убранство памятного ему помещения, Савва Иванович высказался откровенно: «Не ваше это дело, Константин Алексеевич, расписывать потолки. И делаете это вы скверно!».
Следующая страница...
|
