|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава четырнадцатая
Но вернемся к живописи, которую Коровин делал хорошо. Определенную правоту критиков, грустивших о восхитительно тонкой «прежней серой прозрачности» и сожалевших, что силы «первого в смысле красочной мощи живописца» распыляются на бесчисленные театральные постановки, нельзя не признать. Театр отнимал много времени, натренированная энергичная маэстрия заметно потеснила лирическую мягкость. Однако и про суровую житейскую прозу не следует забывать. Кто знает, какими стали бы картины Коровина без дававшего и уверенность и средства театра. Вдруг соблазнился бы художник штамповать для заработка свои «песни», тогда, может быть, вовсе говорить сейчас было бы не о чем.
Театр держал цепко, закабалял на многомесячный постановочный марафон, но сезон кончался - и воля! Желание писать по три этюда в день, вдохновение, рождавшее образы, о которых очень эмоционально писала художник-декоратор Лариса Голова: «Вы даже не понимаете, откуда возникает это ощущение, но что-то властно берет вас за душу, восторг сжимает сердце, где-то внутри закипают слезы...»
Не все, далеко не все разделяли восторги верной сотрудницы Константина Коровина. Виктор Михайлович Васнецов, в свое время весьма сочувствовавший как театральным, так и выставочным работам Коровина, теперь удручен новомодными ломаниями, пишет о Коровине и его товарище «жалкие чудаки!» (это по следам той выставки «Союза русских художников», где Коровин показывал великолепный солнечный пейзаж «На юге Франции» и один из своих шедевров «Париж ночью, Итальянский бульвар»). С другой выставки того же объединения, где экспонировались несколько коровинских крымских пейзажей и натюрмортов, Сомов (разделявший в молодости увлечение мирискусников прелестью и свободой картин московского «европейца») вынес от живописи Коровина впечатление, которое уложилось в одно слово - «дрызгатня». И только с юности иронично настроенный к богемистому Косте Нестеров по поводу каждой экспозиции «Союза» неизменно сообщает о Коровине: «Хорош!».
Кстати, при новой, законченной к 1916 году, развеске картин в Третьяковской галерее «легкомысленный» поэт Константин Коровин и «глубокомысленный» поэт Михаил Нестеров оказались соседями - холсты их поместили на одной стенке: один культурный слой, одна эпоха.
Но, конечно, самое интересное - это молодежь, ее отношение, ее восприятие. Ученики относились к живописи Коровина с уважением и пониманием, оттенки же различны, от восхищения до снисходительности. А что касается прямых наследников, то их не оказалось, поскольку сходство приемов и даже прямая подражательность отцовства, разумеется, не удостоверяют. Такими родными «художественными детьми», какими называл Коровина и Головина Поленов, Константин Алексеевич Коровин не обзавелся. Его воспитанники уходили по своим дорогам, и чем талантливее они были, тем дальше.
Юный Василий Чекрыгин, начавший в Училище несколькими написанными с очевидной оглядкой на Коровина этюдами «Зимок с лошадками» и - случай неслыханный - получивший за них десять первых категорий подряд, вскоре прославился среди товарищей как живописец, наделенный космическим, планетарным чувством. Семнадцатилетний Чекрыгин демонстрировал композицию «Мучительное», или «Претворение духа в плоть», к холсту прилагался литературный рукописный автокомментарий. Это действительно было талантливо, но с искусством Коровина имело связи довольно слабые. Впрочем, Чекрыгина нельзя отнести к числу непосредственных коровинских учеников.
Сам Коровин в своем классе явственно выделял Павла Кузнецова и Николая Сапунова (между прочим, как раз их двоих, поименно, Дягилев поручал Серову во что бы то ни стало «вырвать из когтей "36-ти"»). Коровин лично отвел Сапунова и Кузнецова к Мамонтову, на его Гончарный завод, привлекал обоих к исполнению декораций, даже выхлопотал для них самостоятельную постановку в Большом театре, где они под его присмотром, при его одобрении вдвоем оформили оперу Вагнера «Валькирия».
Однако Павел Кузнецов театром не увлекся, а из Парижа, в котором он, подобно молодому Коровину, получил подтверждение своим неясным поискам, Кузнецов приехал с окончательным отказом от пленэрной импрессионистической живописи, с решением идти к поэтической символике. Павел Кузнецов, погруженный в себя мечтатель, грезивший объять мир в цельности символических видений, стал предводителем художественной группы «Голубая роза». Вот каким мистично-призрачным оттенком окрасился у этого питомца любимейший коровинский цветок.
Николай Сапунов тоже участвовал на выставках «Голубой розы», но, в отличие от Павла Кузнецова, испытывал к театру страсть едва ли не большую, чем приохотивший его к сцене учитель. По живописному темпераменту, хватке, манере письма Сапунов был Коровину наиболее близок; настолько, что Серов вслух укорил воспитанника Сапунова за его слишком откровенное желание писать «под Коровина». Как Сапунов отходил от Коровина, можно выяснить в сопоставлении их натюрмортов (Сапунов часто писал букеты, роскошные пышные розы в частности), а еще проще - в цепочке сапуновских спектаклей.
Следующая страница...
|
