|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава вторая
Коровин рассказал об одном из последних приходов Саврасова, когда учеников поразили фигура исхудавшего, изнуренного богатыря, его странная рассеянная улыбка, ужасающая бедность экстравагантного костюма, состоявшего из опорок, черной блузы с красным бантом, накинутого на плечи пледа и рваной шляпы. Величайшему поэту русской живописи было трудно стоять, он сидя смотрел разложенные на полу этюды, печально опустив тревожные глаза, пытался толковать что-то насчет капризной, легко покидающей музы и о судьбе сгоревшего в чахотке гениального Федора Васильева, о правде жизни и божественной правде красоты. Потом вдруг резко пошел к дверям, обернулся, пообещал притихшим ученикам вскоре снова прийти. Но не вернулся.
Зима для саврасовцев тянулась в пустом ожидании. Занятия, конечно, шли своим чередом: более или менее аккуратно пейзажисты посещали «кордегардию» и «трезвиловку» (то есть классы, где рисовали натурщиков и гипсы), собирались в своей осиротевшей мастерской, надеялись...
Весной Коровину довелось случайно встретить Саврасова на улице. «Великий пост. Колокольный звон уныло разносился над Москвой. Задумывалась душа. Переходя у Самотеки Садовую улицу, я позади себя услышал голос: «Костенька!». Встреча началась приглашением ученика в трактир, нервным, прерывистым, под глотание бесконечных рюмок, рассказом об обидах, об унизительной нужде, а закончилась, как и следовало ожидать, безобразной пьяной сценой и торопливым сконфуженным прощанием. «И когда он уходил: я увидел его спину, рваное пальто и худые сапоги - слезы душили меня».
Куда идти самому? С горя, иначе не скажешь, ибо результат предприятия предугадать было нетрудно, осенью Коровин решился ехать в петербургскую Академию художеств. Продолжать образование в Петербурге уезжали многие москвичи, Нестеров занимался у академических педагогов уже два года. И вот его впечатление: «Академия после Училища нам не понравилась. Во всем было что-то официальное, казенное, не было и следа той патриархальной простоты, что в Московском Училище. Вицмундиры профессоров, их мало популярные имена - Вениг, Шамшин, фон-Бок - после Перова, Прянишникова, Сорокина, Саврасова, нам ничего не говорили». Если уж значительно более рассудительный и методичный Нестеров в Академии «не нашел желанного», что говорить о Коровине, который вместо заманчивого духа столичной классики обнаружил в Петербурге лишь «условность и серьезничание по поводу несерьезного - работы каких-то театральных бутафории».
Отталкивала явно не столько учебная система, сколько чуждый формальный тон, хотя преподавательским составом Академия той поры не блистала, и мнение московской молодежи о Чистякове, «как об единственном педагоге, у которого можно было учиться», следует признать справедливым. Только ведь и с Чистяковым питомцы Перова и Саврасова не всегда находили общий язык. «В словах Чистякова и помину не было о картинах, о том, что в картинах волнует нас, а говорилось о колорите, о форме, об анатомии. Говорилось какими-то прибаутками, полусловами. Все это мне не нравилось». Показательно, что не тронули Нестерова и общие восторги в адрес лучшего чистяковского ученика Михаила Врубеля, который со странным на взгляд москвича азартом штудировал детали человеческой фигуры - руку натурщика, ухо, плечо, следок. Так и промучился Нестеров в Петербурге три года, чтобы вернуться в родное Училище «ничему не научившись», но все-таки из петербургского похода он вывез нечто весьма полезное: отличные критические уроки дал ему за пределами Академии Иван Николаевич Крамской. А Константину Коровину не посчастливилось сблизиться ни с Чистяковым, ни с Крамским. Истомленный бесполезными хождениями по невской набережной, не получив ответа от сфинксов, каменно молчавших против входа в торжественный академический храм, он исчерпал свое терпение меньше чем за три месяца. В середине декабря Коровин снова в Москве, с единственным приятным воспоминанием об академической Кушелевской галерее, где были хорошо представлены очень ценимые Саврасовым барбизонцы, и с прежней растерянностью.
«Везло Косте», - заметил как-то Нестеров. Нельзя не согласиться - везло.
В начале 1882 года навсегда покинул учеников Саврасов. Осенью того же года в московском Училище живописи появился новый педагог - Василий Дмитриевич Поленов.
«А Поленов - какой-то другой», - заключил Константин Коровин, вертя в руках элегантную визитную карточку, которую ему оставил преподаватель недавно возобновленного класса натюрморта. Несколько дней спустя Коровин вошел в красивый барский особняк на Божедомке и был представлен трем дамам поленовского семейства: матери хозяина Марии Алексеевне, портретистке и детской писательнице, его сестре Елене Дмитриевне, художнице, его жене Наталии Васильевне, также пробовавшей себя в различных художественных областях. Гость скромно отвечал на любезные расспросы, кивал, слушал пояснения Василия Дмитриевича к его этюдам с видами Палестины, восхищался свежестью красок, удобством нарядно задрапированной восточными тканями мастерской, изяществом стоящей прямо на полу белой вазы с веером сухих пальмовых листьев. Душа летела навстречу прекрасному миру высокой утонченной культуры и набухала тяжелой печалью от контраста с собственной бедностью, дикостью. Вспоминался Саврасов, его скомканные слова, его крупные крестьянские руки: «Как эти люди были разны!..»
Все иное. У Поленова наружность типичного стародворянского интеллигента (Коровин находил в нем сходство с Тургеневым), он сын дипломата, библиографа, автора трудов по истории екатерининской эпохи. У самого Василия Дмитриевича эрудиция обладателя двух «золотых» дипломов (Академия художеств и юридический факультет Университета), у него кругозор путешественника, объехавшего после Европы весь Ближний Восток, изощренный вкус знатока древней и современной живописи. Каким ветром занесло этого европеизированного аристократа в школу, где крахмальная манишка считалась нарушением неписаных традиций (на Левитана, повязавшего однажды белый галстук, просто шикнули: «Ты что, на свадьбу нарядился, сними, а то попадет!»), где учителя, принимая дома старших учеников, хлебосольно приглашали «угоститься водочкой»?
Следующая страница...
|
