|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава вторая
Вряд ли полностью прав Нестеров, считавший эту неудачу началом роковой судьбы Сергея Коровина, который «с тех пор как бы усомнился в своем истинном большом таланте», хотя действительно весь путь его пройдет под знаком отмеченного Нестеровым трагического парадокса («что ни делал он самого возвышенного, прекрасного, все, все обращалось ему во вред»). Он укажет жанровой живописи новую высоту, когда сам измельчавший бытовой жанр наскучит и перестанет привлекать внимание, он уйдет в сумрачные лабиринты неразрешимых жизненных вопросов, когда уставшее от минорной гаммы искусство потребует отрадных мажорных нот, ему все будет не в лад, ему всегда придется идти против течения.
Догадливый читатель, наверное, понимающе усмехнулся: вот, мол, какая схемка предлагается - задумчивый и невеселый старший брат против течения, а младший, радостно сияющий, в самую нужную струю. Да, в принципе именно так. Общие культурно-исторические принципы потомками вообще читаются неплохо, на расстоянии века просто замечательно. Другое дело, что с этой дистанции разница между творческим направлением и реальным существованием художника становится почти неразличимой. Отчего бы, выяснив пристрастие Константина Коровина к радостным мотивам, не повторить вслед за Нестеровым: «Легко и беззаботно проходил Костя школьный, а потом и житейский путь свой». Помедлим, однако, повторять, попробуем присмотреться.
Радость, чудесный фильтр, сквозь который подмосковная деревушка видится не убожеством гнилых крыш, а счастьем летнего неба, была дарована Константину Коровину милостью Бога, щедростью природы, удачным сочетанием генов. Пусть перед глазами мрачный пьяница, каким стал даровитый, добросердечный Каменев, пусть уши слышат его горькие пророчества, - «юное сердце мое не принимало горя». Пусть вместо мастерской изба, пусть местная красотка, предмет их общих с Левитаном воздыханий, коварно предпочла напомаженного франта, заставила почувствовать «робость и тайную грусть, грусть жалких бедняков», все равно - «эта жизнь наша была праздником».
Но что же делать с этой радостью? Писать «сарай, опять сарай, еще сарай»? А дальше?
В фондах Третьяковской галереи хранится маленький холст Константина Коровина «Пикник». Этюд (возможно, эскиз задуманной картины) написан в имении, куда Коровина пригласила его соученица, тема без сомнения подсказана жизнью, выбрана совершенно самостоятельно и обнаруживает нечто весьма любопытное. Можно, конечно, снисходительно поглядеть на робко и неловко вписанную в пейзаж жанровую сцену, на деревянно сидящих, лежащих, словно бы напряженно позирующих дачников, на неуклюжую попытку развить сюжет фигурами удалившейся к реке и занятой ужением рыбы юной пары, но чем дольше разглядываешь наивную картинку, тем настойчивее стучится в памяти какая-то аналогия. Лето, зелень, скользящие по лицам и одежде пятна света, счастливый отдых на природе... - да ведь этот забавный ученический холст несомненный родственник знаменитого «Завтрака на траве» Эдуарда Мане! Правда, у сильно запоздавшего Коровина пока никаких оснований даже сравнивать свои опыты с картиной 1863 года, открывшей, как писал знаток западного искусства, «тридцатилетнюю войну между новым искусством и старой публикой», но юный русский художник нимало не был озабочен этими грустными обстоятельствами, поскольку ни о каком Мане слыхом не слыхивал. Поразительное подтверждение логики творческого развития: не подозревая об импрессионизме (который он скоро сам представит зрителям Москвы), Коровин интуитивно повторяет мотив духовного отца новейшей европейской живописи.
О том, что некий образный намек в «Пикнике» не был случайной пробой, свидетельствует школьный эскиз, сделанный через год на самую что ни на есть передвижническую тему - «На церковной паперти». Кстати, тема, по-видимому, была из числа «заданных», у Сергея Коровина тоже есть несколько ранних одноименных композиций. Только Сергей постарался с наибольшей достоверностью изобразить уныло согбенные фигуры храмовых нищих, а Константин и этот заведомо безрадостный сюжет умудрился перевести в образ, пронизанный солнечным ликованием. Как отнеслись педагоги к такому отступничеству от традиций социального анализа? Посмотрели, рассудили, что написано недурно, решили даже поощрить автора наградой в виде набора масляных красок. Ничего сколько-нибудь напоминающего шумный скандал с полотном Мане. В самом деле, нечем было пока возмущаться коровинским учителям - чуть меньше драмы, чуть больше солнца, но живопись-то прежняя, привычная, протертая по старому рецепту отлично обобщающим пестроту цвета бурым «битюмом». Нет, отнюдь не риторическим был очень волновавший Коровина вопрос «как писать», первейшая это была проблема в стремлении изгнать с холста «литературу», доказать, что живопись «сама в себе и сама за себя есть все».
А помочь тогда оказалось некому. Саврасовское «чувство», левитановская «правда», собственная «радость» - превосходные творческие девизы - мало годились в поиске конкретного выхода за пределы усвоенных в школе приемов. Стремительный начальный разбег растерянно затормозился.
И еще страшная, нежданная беда: Саврасов, «этот милый, самый дорогой наш человек», открывавший ученикам даль чего-то «неведомого, как райское блаженство», стал все реже появляться в мастерской, а с осени 1881 года почти совсем исчез. Официальным объяснением была болезнь, но все, разумеется, знали эту злосчастную хворобу - запой.
Следующая страница...
|
