|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава вторая
Любовь друзей... Коровин много и охотно рассказывал о сверстниках, дружбой с которыми гордился, он писал их портреты, восхищался их талантом, умел их понимать, сам находил в друзьях драгоценное единомыслие, друзьям и памяти друзей Коровин посвятил немало умных, проникновенных слов. Но впрямую и постоянно он говорил о любви только в одном случае, - вспоминая учителей. Больше, чем давшие профессию, чем воспитавшие художника наставники. «Жизнь и характер слагались под влиянием радости и безграничной доброты, которую я встретил в них».
Саврасов - «он любил своих учеников всем сердцем своей души», «до чего я любил его!». Поленов - «как он любил нас»; «Дорогой Василий Дмитриевич! ...никто бы не поднял мой дух, если бы не встретил Вас ...любящий Вас всей душой, Константин Коровин».
Самое сильное впечатление - «впечатление отеческой искренности и доброты»; особенно чуткое, особенно ласковое чувство учителей - в ответ. И все другие, как нам кажется, любя милого Костю Коровина, тоже, в первую очередь, - отзывались. Их тоже вдохновляла отвага его нежности, его талант любить. Редкий дар. Его (как всякий талант) получают в колыбели, а холят и лелеют (как всякий талант) болью несостоявшегося, недополученного. Нетрудно догадаться, что у Константина Коровина такая боль была связана с отцом.
Фигура Алексея Михайловича Коровина, несмотря на многочисленные сообщения его сына, видится неотчетливо. Сначала только штрихи раннего детства. Отец, богатый и красивый, очень наряден - панталоны в клетку, высокий черный галстук; у отца похожий на гитару экипаж с белой лошадью Сметанкой; добрый, веселый отец - то медвежонка привезет, то ружье подарит. Потом несколько зарисовок, в которых отец после разорения: Алексей Михайлович, застывший у окна, машинально прикладывающий ключ к морозному стеклу; Алексей Михайлович, говорящий сыну про самое страшное - дураков («хотят хорошего, но сделать этого хорошо не умеют, и все выходит скверно»); Алексей Михайлович совсем больной, не встающий с постели. Но ничего о том, чем занимался отец на их вынужденном жительстве в деревне, что он делал, когда Коровины вновь вернулись в Москву, поселились в низком домишке с окнами у земли. Сведениями, которыми Коровин снабдил пожелавшего записать его биографию Бориса Петровича Вышеславцева, воспользоваться трудно. Трудно даже поверить в университетское образование отца: неужели юристу с дипломом московского Университета понадобилось бы для пропитания семейства уезжать за сорок верст от города на богом забытую мытищинскую фабрику ради места мелкого конторщика? Скорее всего, не доучился легко загоравшийся и быстро остывавший Алексей Михайлович. А уж записанные Вышеславцевым подробности того, как Алексей Михайлович «четыре раза сидел в Петропавловской крепости», и прочие эпизоды жизни «этого народника и революционера», вероятно, возникли из желания развлечь себя и биографа, развеять скуку долгих сельских вечерних сумерек, которые Коровину с Вышеславцевым довелось вместе коротать целую зиму 1920 года. Однако кое-какие детали записей Вышеславцева вполне убедительны, например, «нечто тяжелое в характере» отца («взор его был обращен на зло жизни - «все не так, все бесчестно»), что достаточно понятно при его жизненных обстоятельствах. Коровин поведал Вышеславцеву и о своем «первом трагическом потрясении».
Ясным осенним днем Константин привез отца из больницы, устроил его дома и вскоре отправился на охоту. Вернулся, гордый трофеями, окрыленный взглядами встречных девушек, а ночью привиделось, как отец исчезает, уносится вдаль со словами: «Прощай!.. Прекрасная тайна. Вечность»... Бросившись в спальню, Константин увидел материнское лицо, прижатое к отцовскому, уже остывшему и неподвижному; вызванный на освидетельствование врач сказал: «Сердце у него устало. Умерло сердце». Так бесконечно печально и поэтично покинул мир Алексей Михайлович Коровин в рассказе Константина Коровина «Смерть отца». Реальный финал был проще и страшнее - отец покончил с собой.
Какой болезнью он страдал, быть может, той же, что увела из искусства и жизни Саврасова, свела в могилу тысячи других ранимых и безвольных русских людей? Во всяком случае, последняя, скорбная, часть его пути тянулась долго, и Константин, естественно, был очевидцем многолетних отцовских страданий. Не мог забыть. Их помнили его нервы, его нередко болевшее сердце, его душа, внезапно с вершин радости падавшая в ямы черной тоски, его, как часто казалось со стороны, капризная мнительность, беспричинная обидчивость. И, думая об этом, начинаешь сомневаться: действительно ли так наивен был впечатлительный мальчик, «не заметивший» семейного краха, «не понявший» навалившейся нищеты? Судя по фактам жизни Константина Коровина, в богатейшем наборе качеств его характера простодушие-то как раз отсутствовало. Ирония владела им чаще, чем доверчивость. И «Цапка» - школьные прозвища остры - наивный Цапка? Вряд ли.
А вдруг и врожденная «радость» была не вполне бессознательной, но служила рано и точно найденным лекарством, средством успокоить боль, отогнать страх? Вдруг и свои ликующие гимны он пел отчасти как заклинания, умоляя судьбу отвести от него участь брата, столь точно повторившего эффектную наружность отца и сумрачную отцовскую сосредоточенность на темах горя, унижения, бесчестья? Вдруг исключительная преданность образам полного безмятежного счастья имела некий интуитивный расчет на обратную связь, и творимые Константином Коровиным образы в такой же степени творили, исцеляли его душу?
Как свет пушкинской поэзии, которым для него светилась «жизнь настоящая, стройная, гармоничная, не та, которая кругом, страшная и смешная».
Чтобы прорваться к желанной живой гармонии, надо было переиграть фортуну, вернуть доброго и сильного отца, возвратить его улыбку, услышать ласковое «Костенька». Так и стали называть его сначала Саврасов, потом Поленов, а затем еще один человек - Савва Иванович Мамонтов. Это он взял отвергнутую, снятую с выставки «Хористку», показывал холст Васнецову и Репину, выдавая за работу «испанского художника», и был в восторге, когда Репин попался на розыгрыш, подтвердив: «Испанец! Это видно. Смело, сочно пишет». Знал все-таки Поленов, где искать в Москве ценителя, которого не смутит творческая дерзость.
«Особенный человек Савва Иванович», - отметил для себя Коровин после их первой встречи. Припоминаете? Почти так же у него о Саврасове («этот был отдельно»), о Поленове («а Поленов какой-то другой»). «Особенный» в лексиконе Константина Коровина - близкий по духу, родной по душе. Мамонтов, в самом деле, стал Коровину и отцом, и учителем, и защитником, и добрейшим, вернейшим другом. И не было на пути Константина Коровина человека, который бы так сильно повлиял на его судьбу.
Следующая страница...
|
